Всеволод Иванов - Избранные произведения. Том 1
И какой-то быстрый и веселый голос ударил вслед за Васькой:
Я, рассеявши, пошел, во зеленый сад вошел, —
Много в саду вишенья, винограду, грушенья.
И тут сотня хриплых, порывистых, похожих на морской ветер мужицких голосов подняла и понесла в тропы, в лес, в горы:
Я, рассеявши, пошел.
Во зеленый сад вошел.
Э-э-эх…
Сью-ю-ю…
Партизаны, как на свадьбе, шли с ревом, гиканьем, свистом в сопки.
Шестой день увядал.
Томительно и радостно пахли вечерние деревья.
В городе
На широких, плетенных из гаоляна цыновках лежали кучи камбалы, угрей, похожих на мокрые веревки, толстые пласты сазана и зубатки. В чешуе рыб отражалось небо. Плавники хранили еще нежные цвета моря — сапфирно-золотистые, яркожелтые и густооранжевые.
Китайцы безучастно, как на землю, глядели на груды мяса и пронзительно, точно рожая, кричали:
— Тле-епанга-а!.. Капитана луска! Кла-аба!.. Тле-пан-га-а!.. Покупайло еси?.. А-а?..
Пентефлий Знобов, избрызганный желтой грязью, пахнущий илом, сидел в лодке у ступенек набережной и говорил с неудовольствием:
— Орет китай, а всего только рыбу предлагает.
— Предлагай, парень, ты!..
— Наше дело — рушить все! Рушь да рушь. Надоело. Когда строить-то будем?.. Эх, кабы японца грамотного найти!
Матрос спустил ноги к воде; играя подошвами у бороды волны, спросил:
— На что тебе японца?
У матроса была круглая, гладкая, как яйцо, голова и торчащие грязные уши. Весь он плескался, как море у лодки, — рубаха, широчайшие штаны, гибкие рукава. Плескалась и плыла набережная, город…
«Веселый человек», — подумал Знобов.
— Японца я могу. Найду. Японца здесь много!
Знобов вышел из лодки, наклонился к матросу и, глядя поверх плеча на пеструю, как одеяло из лоскутьев, толпу, звенящие вагоны трамваев и голубовато-желтые короткие кофты — курмы — китайцев, проговорил шепотом:
— Японца надо особенно, не здешнего. Прокламацию пустить чтоб. Напечатать и расклеить по городу. Получай! Можно по войскам ихним.
Он представил себе желтый листок бумаги, упечатанный непонятными знаками, и ласково улыбнулся:
— Они поймут! Мы, парень, одного американца до слезы проняли. Прямо чисто бак лопнул… плачет…
— Может, и со страху плакал?
— Не крутись. Главное — разъяснить жизнь надо человеку. Без разъяснения что с него спросишь?
— Трудно такого японца найти.
— Я и то говорю. Не иначе, как только наткнешься.
Матрос привстал на цыпочки. Глянул в толпу:
— Ишь, сколь народу! Может, и есть здесь хороший японец, а как его найдешь?
Знобов вздохнул:
— Найти трудно. Особенно мне. Совсем людей не нижу. Заботы много… Пелена в глазах.
— Таких теперь много.
— Иначе нельзя. По тропке идешь — в одну точку смотри, а то закружится голова — ухнешь в падь! Суши там кости.
Опрятно одетые канадцы проходили с громким смехом. Молчаливо шли японцы, похожие на вырезанные из брюквы фигурки. Пели шпорами сереброгалунные атамановцы.
В гранит устало упиралось море. Влажный, как пена, ветер, пахнущий рыбой, трепал волосы. В бухте, как цветы, тканные на ситце, пестрели серо-лиловые корабли, белоголовые китайские шкуны, лодки рыбаков.
— Кабак, а не Расея!
Матрос подпрыгнул упруго. Рассмеялся:
— Подожди, мы им холку натрем!
— Пошли? — спросил Знобов.
— Айда, посуда!
Они подымались в гору Пекинской улицей.
Из дверей домов пахло жареным мясом, чесноком, маслом. Два китайца-разносчика, поправляя на плечах кипы материй, туго перетянутые ремнями, глядя на русских, нагло хохотали.
Знобов сказал:
— Хохочут, черти! А у меня в брюхе-то как новый дом строят. Да и ухнул он взял! Дал бы нормально по носу, суки!..
Матрос повел телом под скорлупой рубахи и кашлянул.
— Кому как!
Похоже было — огромный приморский город жил своей привычной жизнью.
Но уже томительная тоска поражений наложила язвы на лица людей, на животных, дома. Даже на море.
Видно было, как за блестящими стеклами кафе затянутые во френчи офицеры за маленькими столиками пили торопливо, точно укалывая себя рюмками, коньяк. Плечи у них устало искривлены…
Худые, как осиновый хворост, изморенные отступлением лошади, расслабленно хромая, тащили наполненные грязным бельем телеги. Его эвакуировали из Омска по ошибке, вместо снарядов и орудий. И всем казалось, что белье это с трупов.
Глаза с болью смотрели на дома, полуразрушенные во время восстания.
И другое, инаколикое, чем всегда, плескалось море.
И по-иному из-за далекой овиди, тонкой и звенящей, как стальная проволока, задевал крылом по городу зеленый океанский ветер.
Матрос неторопливо и немного франтовато козырял.
— Не боишься шпиков-то? — спросил он Знобова.
Знобов думал о японцах и ответил немного торопливо:
— А нет. У меня другое на сердце. Сначала боялся, а потом привык. Теперь большевиков ждут, мести боятся, знакомые-то потому и не выдают.
Он ухмыльнулся:
— Сколько мы страху человекам нагнали! В десять лет не изживут.
— И сами тоже хватили!
— Да-а!.. У вас арестов нету?!
— Троих взяли.
— Да-а… Иди к нам в сопки.
— Камень, лес. Не люблю… скучно.
— Это верно. Домов из такого камня хороших можно набухать. А то валяется он без толку: ни жрать, ни под голову. Мужику ничего, а мне тоже скучно. Придется нам, однако, в город наступать.
— Валяйте. Вершинин как мыслит?
— Вершинин — туча, куда ветер — там и он с дождем. Куда мужики — значит, и Вершинин…
XIПредседатель подпольного революционного комитета товарищ Пеклеванов, маленький веснушчатый человек в черепаховых очках, очинял ножичком карандаш. На стеклах очков остро, как лезвие ножичка, играло солнце и будто очиняло глаза, и они блестели по-новому.
— Вы часто приходите, товарищ Знобов, — сказал Пеклеванов.
Знобов положил потрескавшиеся от ветра и воды пальцы на стол и туго проговорил:
— Народ робить хочет.
— Ну?
— А робить не дают. Объяростели. Гонют. Мне и то неловко, будто невесту богатую уговариваю.
— Мы вас известим.
— Ждать надоело. Хуже рвоты. Стреляй по поездам, жги, казаков бей… Бронепоезд тут. Японец чисто огонь — не разбират: все жгет.
— Японцы уйдут. Угоним…
— Знаем. Кабы не угнать, за что умирать. Мост взорвать хочут.
