Александр Алексеев - Воспоминания артиста императорских театров А.А. Алексеева
При таких усердных литературных занятиях, он, разумеется, не имел возможности отдаваться всем мелочам своих режиссерских обязанностей, таким мелочам, на которых зиждется весь успех режиссерского дарования, а окружил себя доверенными людьми, которые в сущности и низвели его с начальнического поста своими нелепыми и неуместными распоряжениями. Некоторые же шли дальше и эксплуатировали его самым грубым образом. Так, например, Николай Иванович имел у себя личного секретаря, некоего Пономарева, обязанности которого сосредоточивались главным образом на составлении всевозможных «объяснений и требований» из театральной конторы необходимых для бутафории вещей. Так как эти бумаги не заключали в себе ничего серьезного, то Куликов подписывал их не читая, а то и просто расписывался на чистых листах. Бывало, подаст ему утром Пономарев несколько бланков, на которых вверху было четко выведено «в контору императорских театров», и Куликов украсит их своим автографом, вскользь осведомясь:
— Сегодня что?
— То-то и то-то, Николай Иванович.
— Ну, хорошо!
Потом уже Пономарев вписывал требования и предъявлял их по месту назначения.
Однажды, при получении жалованья, Куликов был пренеприятно изумлен: из его месячного оклада вычитают сто рублей и взамен их предъявляют ему на такую же сумму расписку, будто бы выданную им на имя какого-то еврея-ростовщика. Подпись расписки, к своему удивлению, Николай Иванович признал за свою и на неожиданный вычет претендовать, конечно, не стал. По расследовании, что же оказалось? Пономарев на одном из бланков, подписанных Куликовым, вместо требования написал заемную расписку и продал ее за дешевую цену еврею, который и не замедлил получить из конторы свой мнимый долг с режиссера. Разумеется, за эту проделку Пономарев лишился своего необременительного места секретаря при Куликове, но судебному преследованию не подвергся, благодаря доброму сердцу Николая Ивановича. С тех пор Куликов, проученный горьким опытом, все бумаги, исходившие от него, внимательно перечитывал и на чистых бланках не расписывался.
Вскоре по выходе из театрального училища, я покинул родительский кров, за дальностью расстояния его от театра, и поселился вместе с Николаем Ивановичем, квартировавшим очень близко к месту служения. Наша совместная жизнь особенно памятна мне, благодаря вечной безалаберности, царившей в нашем холостом помещении. Наши комнаты, заваленный всевозможным хламом, не знали ни уборки, ни мытья и даже не видели свету Божьего — окна были чем-то загрязнены так, что в квартире царил постоянный полумрак. Хотя у нас был слуга, но от него путного мы ничего не видели: он даже способствовал запущенно нашего обиталища. Всегда ленивый, грязный, неряшливый, на все наши требования и приказания он глубокомысленно отвечал:
— Чего прибираться-то? Коли бы это на веки вечные, — еще так, я понимаю, а то все мы смертны; на долго ли прибираться-то нам: сегодня жив, а завтра, глядь, померши… Вот и погибли все труды твои…
По обыкновению, на лакейскую аргументацию мы махали рукой и продолжали обрастать грязью в прежнем добродушии.
По невозможности иметь дома стол, мы обедали в трактире «Феникс», помешавшемся против Александринского театра, почти рядом с подъездом дирекции[2]. Там же мы пили и утренний чай. В то время трактир этот процветал, что называется, «во всю»: контингент посетителей его состоял почти исключительно из актеров и театралов. Это было нечто в роде артистического клуба. Между прочими, усердно посещал «Феникс» некий Сушков, безумно влюбленный в Асенкову и недолюбливавший по недоразумению Куликова. Сушков подозревал Николая Ивановича в закулисных интригах против его предмета, на самом же деле над самим Куликовым тяготело высшее давление в лице одного высокопоставленного лица, имевшего неоспоримые права на Асенкову. Сушков, ничего этого не знавший, питал к Николаю Ивановичу глубокую неприязнь и старался всюду досадить ему елико возможно. Прежде всего он шикал Куликову, когда тот появлялся на сцене актером: это, разумеется, больше всего задевало за живое остроумного водевилиста, и между ними произошел однажды такой крупный разговор в «Фениксе».
— Это вы мне шикаете? — задорно спросил Николай Иванович проходившего мимо него Сушкова.
— Я! — признался тот.
— А какое право имеете вы на это?
— Не ваше дело!
— Как не мое дело? Шиканье-то ведь адресуется ко мне?
— К вам!
— Имейте в виду, что я буду просить директора, чтобы он прекратил вам доступ в театр.
— С маслом вы ничего не хотите выкусить? — грубо ответил Сушков.
— И будьте уверены, — продолжал Куликов, не обращая внимания на дерзкое замечание собеседника: — что директор избавить нас от такого лицеприязненного зрителя.
— Никогда!
— Ну, так знайте, если только вы когда-нибудь мне еще раз шикнете, то я так свисну, что своих не узнаете.
Во время моего сожительства с Куликовым, приезжал погостить в Петербурга московский актер и знаменитый остряк Дмитрий Тимофеевич Ленский. Будучи большим приятелем Николая Ивановича, он остановился у нас. В безалаберной нашей квартире мы только и могли предложить ему диван, переночевав на котором он сказал:
— Теперь я знаю, как актеры проваливаются!..
Наша необычайная жизнь поразила его страшно. С первого же утра он наталкивался на любопытные картинки нашего вседневного существования. Он обошел всю квартиру, разыскивая рукомойник, но такого не обрел нигде.
— Как же у вас помыться? — спросил он Куликова.
— Над ведром, — спокойно ответил тот.
Ленский отправился в кухню.
— Дай помыться?— сказал он лакею.
— Рано еще, — равнодушно ответил лакей.
— Почему рано?
— Воды еще нет.
— Как нет?
— Да так, дворник еще не привозил.
Куликов крикнул дворнику в окно:
— Что же ты, каналья, нам воды не даешь?
Тот принес. Ленский приготовился мыться, засучил рукава и стал искать мыло.
— Ты чего высматриваешь?— спросил Куликов.
— Мыло.
— Ну, уж этого у нас нет.
— Да как же вы без него обходитесь?
— Точно так, как и ты сейчас обойдешься.
Кое-как поплескался Ленский и попросил полотенца.
— Ну, брат, не взыщи! — ничуть не конфузясь, сказал Куликов. — И этого у нас нет…
— Полотенца нет? — в ужасе воскликнул Ленский. — Что же вы за люди, скажи мне, пожалуйста?
— Было у нас их несколько, да вот месяца три как загрязнились… теперь о разное белье утираемся…
Дмитрий Тимофеевич с брезгливостью заменил полотенце ночною сорочкой и недовольно проворчал:
