Елена Морозова - Шарлотта Корде
К «добродетельным римлянкам» можно причислить и уроженку Арраса (родного города вождя революции Робеспьера) Луизу де Керальо, первую женщину, выступившую в тревожные революционные дни на поприще издателя газеты. 13 августа 1789 года в Париже она основала скромную, как и большинство революционных изданий, газету «Журналь д'эта э дю ситуаен» (Journal d'Etat et du citoyen), выходившую раз в неделю и продержавшуюся почти полгода. Затем Луиза создала газету «Меркюр насиональ э этранже» (Mercure national et etranger), в которой в декабре 1790 года предложила заменить аристократическое «вы» демократичным «ты». Эта идея так понравилась обществу, что ее пожелали закрепить законодательно[13].
Корнель, Плутарх, Руссо, Вольтер, аббат Рейналь — авторы, вдохновлявшие юных дев и молодых людей, пробуждавшие в них гражданские чувства, стремление обустроить мир согласно законам справедливости и порядка. В десятилетие, предшествовавшее революции, многие стали задумываться, не пора ли внести изменения в существующее государственное устройство, тем более что перед глазами был пример Англии, где произвол монарха ограничивал двухпалатный парламент. Но еще более просвещенные умы возбуждали образы Античности, воспринимавшейся во Франции XVIII столетия не столько как период древней истории, сколько как определенный образ мышления, миропонимания и даже бытия. Это мироощущение поддерживалось повсеместным изучением латыни и ораторов древности. Будущих юристов и полководцев учили держать речи, как в римском сенате, и постигать премудрости ведения Галльской войны, отчасти забывая, что большинству из них придется говорить в суде не о судьбах государства, а решать конкретные житейские вопросы, и на поле боя сражаться не с дикими германцами, а с вымуштрованными прусскими солдатами. Восхищение доблестями римлян стало во время революции неотъемлемой частью гражданского сознания.
На революцию, а особенно на период якобинской диктатуры, пришелся пик увлечения Античностью. К этому времени сформировался античный пантеон «хороших» — республиканцев, список которых возглавил Брут, и «плохих» — тиранов, олицетворением коих стал Цезарь. Определяющую роль в оценке деятелей Древней Греции и Древнего Рима во многом сыграли «Жизнеописания» Плутарха.
Плутарх напоминал политикам, что они обязаны воспитывать народ, и это напоминание воспринимали все партии. Апеллируя к гражданским доблестям древних, ораторы и журналисты оперировали не столько подлинной римской или греческой историей, сколько определенными представлениями о свободе, законности, республике и гражданине.
Идеальный гражданин античной республики был безукоризненно добродетелен, жил интересами государства, не замыкался в узком кругу и вместе с другими гражданами непосредственно осуществлял суверенное коллективное правление. Свобода для него мыслилась только вместе со своими согражданами, и ради этой коллективной свободы гражданин был готов пожертвовать личными интересами, гарантиями собственной безопасности и даже жизнью.
Тираноборец Брут, возглавивший заговор против Цезаря, без преувеличения, стал самым популярным античным героем французских республиканцев, его чаще всего упоминали в речах — к месту и не к месту. С его образом ассоциировались определенная система политических взглядов, определенная мораль и модель поведения. По словам Плутарха, Брут усовершенствовал свой нрав тщательным воспитанием и философскими занятиями, прекрасно сочетавшимися с его природными качествами — степенностью и сдержанностью. «Вдумчивый и строгий от природы, он откликался не на всякую просьбу, и не вдруг, но лишь по здравому выбору и размышлению, а убедившись, что просьба справедлива, принимал решение раз и навсегда, от намеченной цели не отступал и действовал, не щадя трудов и усилий». Поэтому, как свидетельствует Антоний, «один лишь Брут выступил против Цезаря, увлеченный кажущимся блеском и величием этого деяния, меж тем как все прочие заговорщики просто ненавидели диктатора и завидовали ему». Питая ненависть к пороку и к тиранам, Брут нанес удар кинжалом Цезарю ради общей свободы, преследуя единственную цель — вернуть римлянам прежнюю республику. Даже такое тяжкое обвинение, как предательство друга и спасителя, коим Цезарь выступал по отношению к Бруту, не смущало принципиальных поборников республиканских добродетелей. И восторженные почитатели Брута пролистывали те страницы, где Плутарх ставил под сомнение необходимость совершенного им поступка. В частности, греческий историк писал: «Власть Цезаря только при возникновении доставила много горя, потом же для тех, кто принял ее и смирился, сохраняла лишь имя и видимость неограниченного господства, и ни в одном жестоком тираническом поступке виновна не была; мало того, казалось, будто само божество ниспослало жаждущему единовластия государству целителя самого кроткого и милосердного. Вот почему римский народ сразу же ощутил тоску по убитому и проникся неумолимой злобой к убийцам».
Принципиальный Брут являл собой образцовую модель тираноборца, героя, утверждавшего законность ценой собственной жизни. Полагая узурпацию власти Цезарем незаконной, он низверг тирана непосредственно в сенате, месте, где создавались законы. Безукоризненная добродетель Брута, не получавшего никаких личных выгод от убийства Цезаря, приравняла его поступок к подвигу во имя свободы, а его смерть — Брут закололся мечом в преддверии неминуемого поражения — возвеличила образ тираноборца, готового пожертвовать жизнью во имя закона.
Отчего образы суровых героев Античности стали столь притягательными для юной мадемуазель Корде? Отчего вместо романов она с упоением читала «Философическую и политическую историю обеих Индий» аббата Рейналя? «Природа не награждает нас одними и теми же способностями и средствами защиты, между людьми изначально существует неравенство, и ничто не может исправить его. Оно будет вечно, но посредством хорошего законодательства можно добиться если не разрушения сего неравенства, но воспрепятствования злоупотреблений, из него проистекающих», — писал Рейналь, и эта похвала справедливых законов была созвучна героической законопослушности героев античных республик. Отчего от дяди-священника домой вернулась не прилежная прихожанка — как следовало бы ожидать, — а юная республиканка, которую уроки катехизиса и священной истории, похоже, оставили совершенно равнодушной? Потому что книги, которые она прочла у него в доме, произвели на нее столь сильное впечатление, что вытеснили все остальные помыслы? Или же в силу цельности характера, независимого, целеустремленного, способного пылать только одной страстью? А может, потому, что, привыкнув жить в мире фантазий, она превратила свой мир воображаемого в мир героической древности, населенный величественными образами, мир, где место христианских идеалов заняли гражданские добродетели и законы?