Елена Морозова - Шарлотта Корде
Жан Жак Руссо, на чьих трудах воспитывались будущие вожди революции, утверждал, что женщина постоянно пребывает в детстве и не способна видеть дальше домашнего круга (то есть собственного носа), ибо сама природа завещала ей пребывать в этом кругу вечно. Единственной наукой, к занятиям которой следовало поощрять женщину, являлась наука о чувствах, применять достижения коей ей предписывалось только для пользы супруга. Женщинам дозволялось читать в сердцах мужчин, право же философствовать о человеческом сердце, равно как и обо всем остальном, отводилось исключительно мужчинам. И ученики следовали заветам своего учителя.
Шарлотту, которую, не рискуя ошибиться, можно назвать духовной дочерью Корнеля, наука «сердцеведение» не привлекала никогда. Неизвестно даже, был ли у нее возлюбленный. Правда, после ее смерти, когда биографы кропотливо восстанавливали каждый шаг Шарлотты, возникло немало слухов и легенд о ее любовных романах; практически каждый мужчина, когда-либо промелькнувший в окружении девушки, рассматривался как кандидат в воздыхатели. Но подруги мадемуазель Корде единодушно уверяли, что она всегда высказывалась против замужества.
Возможно, если бы Шарлотта встретила своего избранника, ее любовь была бы столь же героической, жертвенной и отрешенной от всего земного, какой представала она в трагедиях ее великого предка. Страстные характеры героев Корнеля были далеки от повседневности, ситуации, в которые драматург ставил своих героев, отличались накалом страстей. Повинуясь долгу защищать родовую честь, Родри-го убивал отца своей возлюбленной Химены, нанесшего оскорбление старому отцу Родриго, а влюбленная в Родриго Химена, исполняя долг мести, требовала наказать Родриго:
Жестокое желанье!
К отмщенью правому жестокое призванье!
Кровавого суда мне страшно торжество:
В день казни я умру, и я гублю его![8]
Любовь, как и все чувства у героев Корнеля, подчинялась разуму, разум требовал исполнения долга, и ради исполнения этого долга влюбленные с готовностью шли на гибель, ибо любви достоин только тот, кто исполняет долг. Трагический заколдованный круг. Месть становилась священной обязанностью, чувством не иссушающим, но возвышающим душу…
Но можно ль слезы лить, идя дорогой верной?
Любую цену тут нельзя считать безмерной,
Убийцу поразив отмстительной рукой,
Пристойно ль рассуждать, какой он пал ценой?[9]
Героев Корнеля нельзя было судить как простых смертных: они действовали на благо государства, общества, высших целей, поэтому автор оправдывал их даже тогда, когда по закону их следовало бы осудить. Гораций, победитель альбанцев, в сражении убивал альбанца Куриация, жениха своей сестры Камиллы. Вернувшись с победой в Рим, триумфатор Гораций, услышав, как сестра, оплакивая жениха, проклинает вражду двух государств, но более всего Рим, в порыве патриотического пафоса убивает сестру — за то, что горе ее оскорбило его чувства римлянина. За свой поступок Гораций приготовился предстать перед судом царя и с честью встретить приговор. Но никто не собирался осуждать победителя.
Не преступление — порыв слепой и страстный;
И если правый гнев его одушевлял,
Не кары этот пыл достоин, а похвал, —
говорил отец Горация, отец победителя, и ему вторил римский царь:
Царей оплот и мощь в решительные дни —
Закону общему подвластны ли они?
Живи, герой, живи. Ты заслужил прощенье.
В лучах твоих побед бледнеет преступленье[10].
Идея убийства, совершенного во имя высшей цели, а потому неподсудного утвержденным людьми законам, уже в детстве поселилась в сердце Шарлотты.
Теченье времени не раз узаконяло
То, в чем преступное нам виделось начало…[11]
Лишенные человеческих слабостей, герои Корнеля с готовностью жертвовали собой ради благородных идей и общественного блага. Мир высоких принципов стал для Шарлотты ее миром, царящие в нем законы стали определять ее поступки. Корнель убедил Шарлотту, что величие и благородство не передаются по наследству, а зависят от личных качеств человека, что помимо сословной и родовой гордости есть еще гордость за совершенный поступок.
Возможно, если бы мадемуазель Корде родилась мальчиком, она бы стала полководцем или революционным трибуном. «У нее никогда не просыпались сомнения, неуверенность. Приняв решение, она больше не сомневалась. Из нее наверняка получился бы прекрасный командир полка», — напишет впоследствии один из дальних родственников Шарлотты.
Но XVIII век не воспринимал женщину полноправной участницей общественной жизни, свобода позволялась в тени мужчины — мужа или любовника. Девушкам внушали, что жизнь — это борьба, и победить можно, только найдя себе супруга или хотя бы покровителя. Тем не менее образование, которое получали девушки, причем не только из аристократических слоев общества, пробуждало в них сознание собственного достоинства, стремление к независимости и решимость встать вровень с мужчиной.
Во все времена девушки влюблялись в благородных героев. Для Шарлотты герой не был ни мужчиной, ни женщиной; для нее он являлся живым воплощением долга. Похоже, ни в одной из пьес своего великого предка Шарлотта не заметила любовной интриги. Возможно, потому, что в трагедиях Корнеля любовь подчинялась общественным обязанностям. «Я из рода Эмилии и Цинны!» — гордо заявляла Шарлотта. Впрочем, эту фразу вполне могли приписать ей биографы. От персонажей Корнеля Шарлотта шагнула к героям Древней Греции и Древнего Рима: «Сравнительные жизнеописания» Плутарха на всю жизнь стали любимой книгой духовной дочери Корнеля.
В своих пристрастиях к героической патетике Шарлотта была не одинока. В столь же юном возрасте прониклась возвышенными принципами и ее старшая современница Мари Жанна Флипон, более известная как мадам Ролан[12]. В девять лет Манон (так звали Мари Жанну дома) брала в церковь томик «Сравнительных жизнеописаний» и, не в силах оторваться, клала любимую книгу перед собой на пюпитр вместо молитвенника. О себе мадам Ролан писала, что Корнель сделал ее героиней, школа — христианкой и примерной супругой, а Плутарх — республиканкой. Если исключить из этой триады «примерную супругу», то же самое могла сказать о себе и мадемуазель Корде. Имена Шарлотты Корде и мадам Ролан часто ставят вместе, ибо в их духовном развитии много общего. Обе, по словам братьев Гонкуров, несли на своем ясном челе добродетели Древнего Рима, не проявляли слабости и не боялись смерти.
