А Бахвалов - Нежность к ревущему зверю
В ту пору готовилась к серийному выпуску одна из первых реактивных машин Соколова - "С-4", на которой вначале летал Тер-Абрамян, а потом все понемногу. Завод изготовил предсерийный вариант, предназначенный для доводочных испытаний на летной базе фирмы. Нужно было сделать несколько полетов, чтобы сиять аэродинамические характеристики крыла после небольшой модернизации.
За машиной направили Лютрова и Санина. Вылет был назначен на девять часов утра, а накануне вечером заводские летчики устроили им "прием", где они с Сергеем "позволили себе" приложиться к бутылке со звездочками.
И хоть тогда Лютрову шел двадцать восьмой год, а может быть, именно поэтому, выпитого оказалось достаточно, чтобы после взлета, в наборе высоты, он потерял пространственную ориентировку. Такого с ним не бывало со времен учебы в летном училище.
Когда это психофизиологическое состояние охватывает летчика, да к тому же одного в кабине, оно действует, как изматывающее сновидение: ты повис над бездной, изо всех сил стараешься не сорваться, и в то же время нечто подсказывает тебе, что спасение именно в падении, а нелепость такого выхода только кажущаяся.
Облачность началась с высоты около семидесяти метров, как только самолет вошел в нее, Лютров почувствовал, что машина завалилась в глубокий крен на правое крыло. По приборам же все было нормально - угол набора, небольшой крен.
Но он не верил приборам, в том-то и штука - очевидность была в нем самом, а не в показаниях черных циферблатов с белыми стрелками, они не могли переубедить его, сознание как бы раздваивалось, он едва сдерживал себя, так велико было искушение "выровнять" машину по собственным представлениям о ее положении относительно земли. Кресло под ним, кабина, крылья - все находилось под немыслимым углом к линии горизонта, - и ощущение это не только не проходило, но становилось агрессивнее, требовало действий...
И только потому, что Санин молчал, Лютров держал самолет по приборам, - опытный штурман, Сергей не мог не заметить отклонений в показаниях приборов своей кабины.
А белесая мгла облаков заполнила небо, казалось, ей не будет конца. Нетерпеливое желание вырваться за верхнюю кромку облачности вносило свою долю сумятицы, и неуверенность Лютрова становилась все нестерпимее. В довершение всего, в зоне разорванной облачности в кабину обрушились снопы мигающих солнечных лучей, перемежающихся с плотными тенями проносящихся за стеклами облаков.
Все словно сорвалось с места. Дробились, гасли и вновь вспыхивали блики на всем, что могло блестеть, метались солнечные зайчики, слепящими искрами дрожали мельчайшие хромированные детали, стекла приборов. Голова шла кругом. Неизвестно, чем бы все это кончилось, если бы наконец не осталась позади семикилометровая толща облаков.
Занавес упал. Под самолетом равниной лежала холмистая даль верхней кромки облачности, повторяющей земной горизонт, разом снявшей наваждение. Правота приборов обрела силу очевидности, Лютров с облегчением почувствовал это и услышал голос Сергея:
- Коньяк, мон женераль?..
Значит, он заметил неладное в поведении машины.
- Кажется, да, - отозвался Лютров, обливаясь потом.
- Не застревай на своих впечатлениях, импрессионист. Держись приборов, а то небо в овчинку покажется.
По голосу можно было понять, что Санин улыбается. И тогда, еще в полете, Лютров почему-то вспомнил, что Сергея дважды сбивали на фронте - и оба раза во время глубоких рейдов на самолетах дальней авиации; что благодаря разработанной им системе поисков обнаружили и разбомбили строго секретный аэродром немцев в Финляндии; что у него три ордена Ленина, два Красного Знамени, четыре - Красной Звезды, два - Отечественной войны... И Лютров не пожалел, что выдал себя, он подумал тогда, что люди, подобные Санину, умеют ценить искренность. Для Лютрова эта неожиданная мысль стала первым следом общности между ними.
На другой день было объявлено о кончине И. В. Сталина. На летной базе собирали траурный митинг. Полетов в этот день не было. С утра было холодно. Зима надоела, хотелось тепла, зелени, а снег лежал еще крепко.
Выходя из здания летной части, Лютров приподнял воротник меховой куртки и вместе со всеми направился в сторону большого ангара. Им, идущим со стороны аэродрома, хорошо были видны темные цепочки людей, тянущихся от всех корпусов летной базы, где размещались не только те работники, что были непосредственно заняты подготовкой испытаний самолетов, но и вспомогательные службы, филиалы цехов основного производства КБ, бригады представителей фирм-смежников. Люди шагали молча.
Огибая опоры стапелей, треноги гидроподъемников, полутораметровые колеса шасси стоящего со снятыми крыльями "С-40", прототипа будущего стратегического бомбардировщика "С-44", непрерывно натекавшая под стометровые пролеты ферм людская масса мало-помалу наполнила огромное помещение. Люди плотно стояли лицом к подмосткам с длинным столом, обтянутым красной тканью с черной полосой, как и тяжелая трибуна слева.
Вскоре у трибуны появились знакомые Лютрову лица, их часто можно было видеть на собраниях, заседаниях, конференциях. Люди склонялись друг к другу, произносили неслышные фразы, сокрушенно кивали. Стоял там и. о. начальника летного комплекса Нестор Юзефович. Он выбрал позицию чуть в стороне от остальных, словно смерть постигла одного из его родственников и он имеет право быть первым среди скорбящих. Кого-то ждали.
Стало совсем тихо, и только неприлично громко чирикали зазимовавшие под крышей воробьи.
В этой настороженной, готовой многое вместить в себя тишине каждый в тысячной толпе хотел видеть и слышать все. Тишина напрягалась, становилась ненастоящей, фантастической из-за молчания стольких людей.
Не выдержав напряжения, упала в обморок женщина. Над ней склонились, кто-то побежал за "скорой помощью". Как шелест листьев под ветром, пролетел и смолк недолгий говор. Люди на подмостках расступились. Пришел начальник летной базы, известный фронтовой летчик-истребитель Савелий Петрович Добротворский, невысокий, прямой, чуть полнее, чем следовало роста.
Держа перед собой лист бумаги, пожилая женщина объявила о начале митинга.
Речи были короткими. В произносимых словах было меньше скорби, чем в напряженном молчании людей.
- Слово предоставляется...
Едва возвышаясь над трибуной, заговорила девушка-клепальщица - тонкая, бледная, с покрасневшими глазами. Срывающийся голос, наполненные слезами глаза выдавали растерянность, страдание. Так и не высказав рвущихся наружу слов, она разрыдалась и растрогала всех. Последним на трибуну поднялся Добротворский. Он стоял прямо, говорил четко, короткими фразами, как у могил тех летчиков, которых ему довелось хоронить на фронте, не стараясь ни приглушить, ни изменить свой голос.
