Путь. Автобиография западного йога - Уолтерс Джеймс Дональд "Свами Криянанда (Крийананда)"

И хотя я сам никогда не «бил первым», но, если мне казалось важным показать другим или себе, что я не трус, я не подставлял другую щеку. В моей памяти всплывают несколько драк, которые и сегодня не вызывают ни малейшего раскаяния, потому что помогли мне извлечь полезный урок.

Именно в ходе одной драки я впервые узнал кое-что о человеческом непостоянстве. В то время мне было семь или восемь лет. Элвин, крупный мальчик, приехавший с родителями в Телеаджен, решил навязать нашей группе свое лидерство. К счастью, Браун не имел особого значения для «динамики» нашей группы. Я знал, что друзья поддерживали меня из любви, а не из страха. Но когда Элвин бросил мне вызов, его победа казалась столь неизбежной, что большинство детей, опасаясь последствий, перешли на его сторону. Единственным исключением был Боб. Я, взбешенный непостоянством своих бывших сторонников, решил преподать им достойный урок, победив Элвина.

Это была долгая, даже отчасти кровавая битва. Каждое восклицание в поддержку Элвина только прибавляло мне сил. Постепенно силы моего соперника пошли на убыль. Когда стало очевидным, что я могу одержать верх, дети один за другим начали вместе с Бобом подбадривать меня. Наконец отвага Элвина полностью иссякла. К этому времени все с энтузиазмом перешли на мою сторону.

Однако победа в тот день имела для меня привкус горечи. Я знал, что мои друзья в действительности всегда желали мне победы. Но я понял также, сколь ненадежна поддержка собратьев по жизни.

Воистину мудр тот, кто понимает, что лишь дружба с Господом не обманет.

Разочарование — хороший учитель; оно помогает нам сделать первые робкие шаги из детства к зрелости. Ведь мир часто не в ладу с нашими желаниями. Признаком зрелости является готовность учитывать более широкие реалии, чем собственные. То, как мы реагируем на разочарование, определяет, будет ли наше развитие опускаться к горечи и цинизму или подниматься к терпимости и мудрости.

ГЛАВА 3

ГРОЗОВЫЕ ТУЧИ

ЭТО БЫЛО ЛЕТОМ 1935 ГОДА. Тогда мне исполнилось девять лет. Я проводил каникулы в причудливой горной деревне близ Баштени. Было счастливое время веселых игр, пикников на зеленых лужайках и беззаботного смеха.

Однажды после полудня я вошел в свою комнату, чтобы почитать книгу. Сидя на стуле, я внезапно почувствовал головокружение. Я лег на постель, но и в таком положении мне казалось, что комната вращалась. Я слабо позвал на помощь, но никто не пришел. Наконец, собрав все свои силы, я добрался до двери, прислонился к стене и вновь позвал на помощь. На этот раз меня услышали.

Быстро вызвали доктора. Крупная, громкоголосая, слишком самоуверенная женщина очевидно решила проверить, не аппендицит ли у меня. (Тычок в живот. «Здесь больно?» Еще тычок. «А как здесь?») Через несколько минут такой диагностики у меня заболело все. Наконец, вероятно решив, что совершенно бесполезно таким образом массировать всю поверхность моего живота, она отказалась от этой затеи.

Я чуть было не умер в этой маленькой деревне. И хотя я выжил, с этой болезнью для меня умер тот счастливый мир, который я знал в первые девять лет моей жизни. Все, что я «ясно» помню о возвращении домой в Телеаджен, — это продолжительные периоды бреда: я видел папу, читающего мне «Гекльберри Финна» Марка Твена, и пьяные припадки отца Хакка, который приходил ко мне ночью в ужасающем наряде.

— Я не хочу быть пьяницей! — кричал я, сражаясь с бредом. — Я не хочу быть пьяницей!

Наконец, я стал ассоциировать «любое» необычное состояние ума с бредом. Расширение души, которое до этого времени часто проявлялось у меня ночью, теперь наполняло меня невыразимым ужасом. Из-за этого страха я начал сознательно подражать нормальному поведению окружающих. На протяжении большей части десятилетия меня угнетали чувства неуверенности и сомнения, поэтому я страстно стремился доказать себе любым путем, что я не ненормальный.

Доктор Стройи, педиатр из Бухареста, наконец диагностировал мое заболевание как колит. Он запретил мне есть все молочное и назначил успокаивающую диету из отварных продуктов, что почти полностью лишило меня всякого интереса к пище. Когда я достаточно оправился после болезни, родители решили отправить меня в Швейцарию, которая славится своим здоровым климатом. Доктор Уинтроп Хейнс, мой крестный, рекомендовал небольшой англо-швейцарский пансион, в Чезьере — горной деревне во Французской Швейцарии, где одно время учились его собственные сыновья. Эта школа была названа, возможно, несколько претенциозно «L'Avenir» («Будущее»).

Мое пребывание здесь на протяжении долгих восемнадцати месяцев было довольно унылым. Когда меня привезли в школу, мне исполнилось всего девять лет. Я никогда прежде не жил вдали от семьи и не владел французским (язык, на котором обычно говорили в школе). Большую часть времени пребывания в этой школе я скучал по дому. Все время меня осаждали разные, довольно серьезные болезни, причиной которых был колит.

Школу «Лявенир» содержали доброжелательные супруги мистер и миссис Джон Гемпшир. Мистер Гемпшир был англичанином, а его жена, которую мы, дети, называли ласковым именем Танте Би (Тетя Беатрис), — франко-швейцаркой. Ученики являли собой смешанное сборище швейцарцев, англичан, американцев (я), итальянцев и французов.

Несмотря на мою удрученность, пребывание в школе имело свои хорошие стороны. Школа находилась в удивительно красивом месте. На противоположной стороне долины вырисовывались контуры знаменитых Альп, Ле Дан дю Миди. Зимой мы каждый день катались на лыжах. В теплое время года часто прогуливались цветущими пастбищами и тихими рощами, столь характерными для Швейцарии. Я даже сегодня вспоминаю стада коров, проходящих мимо нашей сельской школы ранним утром; их колокольчики мелодично позванивали.

Наконец я тоже научился говорить по-французски, и мне стало легче осваивать непривычные условия жизни. Учителя, которые теперь могли общаться со мной, все больше меня любили. (Взрослые были растроганы главным образом тем, что я обращался с ними как с «людьми».) Даже наш невозмутимый учитель немец, которому я казался просто тупым, поскольку не говорил по-французски, в конце концов растаял.

Моя продолжительная болезнь совпала по времени с развивающейся политической болезнью Европы. В Вене, где мы с мамой останавливались на пути в Швейцарию, друзья предупредили нас, чтобы мы не критиковали нацистскую Германию. Это было допустимо только в безопасных местах и только шепотом. В то время Австрия еще не была аннексирована, но повсюду можно было видеть марширующих нацистских офицеров, провоцирующих людей нацистским приветствием «Хайль Гитлер!» («Хай», — отвечал я, небрежно помахивая рукой.) Собирались грозовые тучи. В этом хвастовстве задир и хулиганов видно было высокомерие людей, вообразивших, что они безнаказанны. А повсюду в сердцах мирных людей нарастал страх.

В школе «Лявенир» учился и мальчик-итальянец. Он был на голову выше многих из нас и хвастун. Гидо старался снискать наше расположение, громко смеясь по всякому поводу и без повода. Но он был задирой, и никто не любил его. К тому же он был ярым сторонником итальянского диктатора Муссолини (довольно естественно, принимая во внимание его грубость). Нам никогда не позволялось забывать о «славной» победе его страны над бедной и отсталой Абиссинией.

Маленькие зубцы на большом колесе! Но эти малые зубцы обеспечивают вращение колеса. Отдельные хулиганы, каждый из которых сам по себе ничего не представляет, сбившись вместе на исторической сцене, вообразили, что сама судьба наделила их властью изменить мир. Для них то был звездный час. Такова сила массовой истерии, которая быстро охватила многих, прежде миролюбивых граждан, которые стали маршировать повсюду и вести себя как маленькие диктаторы.

Один из наших австрийских друзей в Телеаджене, довольно симпатичный, первый раз приехав туда, тоже схватил лихорадку заносчивости. С той поры любой нормальный разговор с ним стал невозможным; все его разглагольствования представляли собой непрерывный поток хвастовства: «Мы Немцы!», и казалось, вот-вот начнется поход, чтобы покорить всех людей и их собак.