Путь. Автобиография западного йога - Уолтерс Джеймс Дональд "Свами Криянанда (Крийананда)"

Англичане наделены множеством удивительных свойств: благородством, верностью, чувством долга, честностью. Однако поскольку здесь речь идет о хронике моих духовных поисков, я не могу игнорировать то, что мне представляется пробелом в их национальном характере: столь полная вера в привычное, что почти не остается способности верить в исключительное. Нечто подобное проглядывает в религиозном духе англичан, которые пытаются даже Иисуса Христа представить в образе истинного английского джентльмена, а пророков Ветхого Завета готовы обратить в члены какого-то клуба, которые порой пишут письма в газету «Таймс», протестуя против прискорбного недостатка хороших манер у некоторых своих соотечественников. Будь то прихожане англиканской церкви или какой-то секты, англичане как бы аккуратно подстригают (словно изгородь) и подравнивают свою религию, чтобы сохранить прежде всего социальные ценности. Я имею в виду не тех немногих смелых и свободомыслящих, а прежде всего основное большинство, которое в своей вере скорее захлопывает, нежели распахивает окна в бесконечность.

Хотелось бы надеяться, что я ошибаюсь. Во всяком случае, за два года моего пребывания в «Даунсе» я помню лишь одно религиозное событие, которое случилось вечером, когда отец одного из учащихся, англиканский священник, читал проповедь. Тело этого человека, почти совсем круглое, было увенчано лицом, опасно напоминавшим свиную морду: я сказал — опасно, потому что его свиное обличье в сочетании с невероятным чувством собственного достоинства вызывало у меня и у приятеля, стоявшего рядом со мной, неудержимые приступы веселости. Все, что я четко помню сегодня, — как сквозь слезы я видел «свинью», описывающую огромный круг руками. «И весь мир…» — с чувством выкрикивал он. Этот жест так идеально рисовал его шарообразную фигуру, что нами овладевал новый приступ веселья. Позади нас был ряд профессорско-преподавательского состава, однако к моему удивлению, никто из них не пытался одернуть нас. Вероятно, они тоже с трудом сдерживались, чтобы не расхохотаться.

Школа «Даунс» была лучшей из тех, которые мне приходилось посещать. Преподавание религии там, возможно, не отличалось глубиной, но в прочих отношениях учителя знали, как пробудить лучшие качества учащихся. Формированию характера в английской системе образования уделяется значительно больше внимания, чем в американской. В школе «Даунс» особое значение придавалось вопросам чести, справедливости, правдивости и ответственности. Ложь считалась недостойной. Однажды мальчик украл шесть пенсов и конфетку из шкафчика другого ученика, и это происшествие так шокировало всех, что его исключили из школы.

В спортивных играх, хотя мы и стремились победить, учитель говорил нам, что важен не результат, а сам процесс игры. После матчей по регби с другой школой члены обеих команд обедали вместе, соперничество забывалось и завязывалась новая дружба. Я иногда размышлял, что было бы, если бы в Америке члены соперничающих команд сели вместе обедать после игры. Подозреваю, что при нашем национальном неумеренном стремлении к победе могло бы произойти все, что угодно.

Однажды, в наказание за пустячный проступок, нашей группе было велено пробежать несколько миль по окрестным сельским дорогам. Никто не проверял, не лежим ли мы вместо бега где-нибудь под деревом. Старший учитель Хойланд никогда не сомневался в том, что мы сдержим данное ему слово.

В другой раз в виде наказания за какой-то проступок мне было запрещено три раза удовлетворить свое желание искупаться. Доверие, которое подразумевалось при этих обстоятельствах, помогло мне вести себя соответственно, хотя должен признать, что в один из таких дней шел дождь, и я в любом случае купаться не пошел бы.

Стоит ли говорить, что идеализм не всегда одерживал победу над главными человеческими слабостями, а пристойность поведения — над природной необузданностью отрочества. Однако в целом достижения английской системы школьного образования поизвели на меня большое впечатление.

В школе «Даунс» были и собственные новшества: например, два типа оценок. Одна из них ставилась греческими буквами и означала уровень нашего усвоения предметов; другая оценка ставилась красками и свидетельствовала о том, насколько прилежно мы изучали эти предметы. Нам казалось, что по сравнению с буквами эти яркие цветные оценки действительно стоили того, чтобы постараться их получить.

По средам после полудня было время наших хобби. Нам разрешалось самим выбирать занятия (с одобрения преподавателя), для которых были выделены квалифицированные руководители. В первый год моего пребывания в школе я изучал скульптуру; в следующем году — живопись. На третий год группа школьников проявила интерес к изучению астрономии — достаточный, чтобы получить одобрение. А мне, как выяснилось позже, не суждено было учиться в этой школе третий год.

Кроме скульптуры и рисования, я учился играть на пианино, а также пел в хоре. Хормейстером была пухлощекая, серьезная, однако добродушная леди. Взмахивая своей дирижерской палочкой, она обычно близоруко всматривалась в нас. С величайшей серьезностью она учила нас петь:

Бах и Гендель, как известно,

Давно в земле обрели свое место;

Оба родились в 1685,

Но что они еще живы — всем понятно.

Если эта песенка и не соответствовала музыкальным нормам, которые прославляла, то мы, во всяком случае, были согласны с чувствами, которые она выражала. Ведь мы любили классическую музыку. До самого нашего переезда в Америку мне редко доводилось слышать популярную музыку. Мои родители и их друзья иногда устраивали вечеринки и танцевали под пластинки, однако для нас, мальчишек, это были просто «глупости взрослых». Я помню, как мы тряслись от смеха, когда я воспроизводил перед братьями слышанную в Англии песню «Мой дорогой мистер Шейн» в исполнении сестер Эндрю, с их экстравагантным французским акцентом. В школе Даунс, за исключением, может быть, старших мальчиков, обычно предпочитали классическую музыку. Это было совершенно ненадуманно; мы просто любили ее.

Очень многие люди относятся к классике как к чему-то, что можно проглотить только поморщившись и запив водой. Но если бы вкусы детей не трансформировались под влиянием сексуально взрослеющих старших мальчиков, то, думаю, большинство из них могли бы со временем стать любителями великой музыки.

Жизнь в Англии открыла мне и другой тип звуков: британский акцент. Не скажу, чтобы это было новостью для меня. Многие наши друзья в Румынии были англичанами. Однако там мы встречались на нейтральной территории. Здесь же только я был иностранцем. Попав в такое невыгодное положение, я упорно работал над тем, чтобы не быть «белой вороной». Когда я вернулся домой на первые каникулы, я уже свободно произносил «ne-oh» и «shahn't», — к великому ужасу моих родителей.

Сначала я неловко пытался прикрывать свою застенчивость деланной шутливостью. Мальчик по имени Рэндел решил, что в моем поведении недостает истинного достоинства, необходимого для учащегося школы «Даунс». Когда я парировал его нагоняй очередной шуткой, он так разозлился, что предложил мне драться. Рэндел был признанным лидером нашего класса и привык к тому, что ему подчинялись.

Разногласия в школе не полагалось разрешать на месте. Чтобы выиграть время для возможного примирения, по установленному правилу необходимо было сделать формальный вызов, после которого в гимнастическом зале организовывался матч по боксу в присутствии секундантов и судьи.

Я принял вызов Рэндела. Был назначен день матча. Шли дни, а Рэндел не замечал у меня ни малейшего признака страха, и его отношение ко мне менялось.

«Давай будем друзьями», — предложил он однажды. Я заверил его, что, по моему мнению, мы никогда и не были врагами. Со временем наша дружба окрепла и стала одним из самых счастливых чувств, которые я когда-либо испытывал.

Рэндел был добродушен, высоко интеллигентен, чувствителен, но в то же время практичен и исключительно серьезен во всем, что делал. Дружба с ним открыла мне дверь к признанию со стороны других мальчиков. Я внес в их среду более свободное душевное состояние — например, способность смеяться над собой. Наш учитель латыни, мистер Дейз, внушительного вида мужчина, в котором мне удалось разглядеть грубовато-добродушный характер, писал мне много лет спустя: «Ваш класс, возможно, не был самым блестящим из тех, что мне довелось вести, но он был, несомненно, самым счастливым».