Андрей Шляхов - Молодая Раневская. Это я, Фанечка…
Короче говоря – не сложилось.
Фаина не теряла времени даром. Продолжила учиться в театральной студии Ягеллова, причем договорилась с Абрамом Наумовичем насчет дополнительных индивидуальных уроков. Кроме того, занималась и самостоятельно. Выписала учебник по ораторскому искусству и книгу: «Как избавиться от заикания и прочих дефектов речи», делала перед зеркалом упражнения, читала Пушкина и Тургенева, чтобы перенять у них умение выражать свои мысли красиво. Пушкина с тех пор полюбила и всю жизнь перечитывала, а Тургенев как-то не затронул в душе сокровенных струн.
Отец воспринял возвращение блудной дочери на удивление сдержанно.
Сказал только свое обычное: «семь вещей портят жизнь и сокращают года: гнев, зависть, разврат, соблазн, гордость, сплетни и безделье». Слово «соблазн» произнес громче остальных, давая понять, на что именно дочери стоит обратить внимание. Мать на второй же день после приезда Фаины заговорила с ней о замужестве, но Фаина сказала, что замуж не собирается и попросила прекратить эти разговоры. Своим отъездом она доказала родителям, что способна на самостоятельные поступки и что с ее мнением надо считаться, поэтому мать настаивать не стала. Вздохнула так, что портьеры заколыхались, и махнула рукой – делай, что хочешь. В семье складывался, как выражались в Таганроге, «некошерный пасьянс» – младшая дочь могла выйти замуж раньше старшей. Фаину это совершенно не волновало – пускай.
Первый отъезд Фаина назвала «репетицией». Так ей было легче вспоминать о своей неудаче. Репетиции для того и существуют, чтобы выявлять недочеты. Теперь Фаина умела гораздо больше (спасибо Абраму Наумовичу и собственной настойчивости). Кроме того, от болезни, вынудившей ее отложить на год свой отъезд, вышла неожиданная польза. Поправившись окончательно, Фаина заметила, что у нее прекратились обмороки. Совсем, напрочь, как отрезало. Доктор Шамкович говорил, что Фаина «переросла» свои обмороки. Фаина считала иначе. Ей казалось, что за время болезни с ней произошли какие-то значительные изменения. Лежа в постели, она о многом думала и сильно повзрослела за это время. Так что в конечном итоге Шамкович был прав – переросла.
Второй отъезд родители восприняли на удивление спокойно. Подумали, наверное, что это ненадолго. К лету дочь вернется домой (Фаина уезжала в конце апреля) и тогда уж всерьез возьмется за ум. Когда-то же надо браться за ум. Отец вполовину урезал содержание, сказав, что больше пятидесяти рублей в месяц «на глупости» давать не намерен. Фаина и этому была рада. Мама тайком пообещала еще столько же от себя, а на сто рублей в месяц в Москве можно жить, ни в чем себе не отказывая. Хватит и на жизнь, и на уроки, и на все остальное. Абрам Наумович рекомендовал Фаине театральную школу брата Комиссаржевской Федора Федоровича. Он говорил, что там учат всему и учат так, как нужно, по системе Станиславского. Сам Федор Федорович по профессии архитектор, но большой знаток и энтузиаст театрального дела и педагоги у него замечательные. Недавно школа Комиссаржевского превратилась в театр имени его великой сестры, а театральная школа при театре это совсем не то, что просто школа. Другие перспективы. Фаина соглашалась: да, другие, а сама ужасно волновалась, примут ли ее?
Ее приняли, но плата за обучение была неимоверно высокой – сорок рублей в месяц. Жизнь в Москве сильно подорожала в сравнении с тринадцатым годом – война. Дома, в Таганроге, Фаина повышения цен практически не замечала и расчеты свои основывала на цифрах, которые уже успели устареть.
В меблированных комнатах «Сан-Ремо» сменились и хозяйка, и название, и, насколько могла судить Фаина, профиль. Теперь это были «номера», сдававшиеся по часам для любовных утех. Новая хозяйка сказала, что вскоре после начала войны Луиза Эдвардовна продала свое дело и уехала из Москвы. Фаина остановилась в «Родине», в Милютинском переулке. Там было недорого и прилично. Правда, далековато до театральной школы, находившейся в Настасьинском, но Фаина, когда заселялась, об этом как-то не подумала. Выйдя из изменившегося «Сан-Ремо» она попросила извозчика отвезти ее в какие-нибудь недорогие меблированные комнаты. Тот и привез в «Родину», Фаине там понравилось, она заплатила вперед за месяц. «Ничего, – утешала себя Фаина. – Ходьбы чуть более получаса, причем по бульварам. Можно совмещать с променадом».
На второй неделе Фаину обокрали. Дочиста. Пока она была в театральной школе из ее комнаты исчезло все, начиная с вещей и заканчивая сахаром. И дураку было ясно, что постаралась прислуга. Вор со стороны взял бы самое ценное и уж точно бы не покусился на сахар и кофе. Но прислуга смотрела честными глазами и отрицала свою причастность к краже. Хозяин ручался за всех, испытанные, мол, люди, давно работают. Когда Фаина, понявшая, что увещеваниями она ничего не добьется, пригрозила полицией, хозяин обвинил ее в шантаже. Начал орать, что это она втихаря вывезла свои пожитки, чтобы опорочить репутацию его заведения. Одна из двух прибиравшихся в комнатах баб сразу же «вспомнила», что видела, как Фаина выносила свои чемоданы. Поняв, что полиция ей не поможет, Фаина ушла. Наглый хозяин даже задатка ей не вернул. Сама виновата – надо было расписку требовать, но кто же знал, что так получится.
Первым делом она пошла на почтамт и отправила телеграмму отцу. Выйдя из почтамта, побрела куда глаза глядят, размышляя на ходу о том, что ей делать дальше. Собственно, думать было не о чем. В кошельке лежало около двадцати рублей. Этих денег хватило бы на то, чтобы снять жилье и купить самое необходимое. Перебиться до получения денег из дома не составляло труда. Но Фаина была настолько взвинчена, что не могла додумать до конца самую простую мысль. Обида душила ее, казалось, что случилось нечто ужасное, что она лишилась не пары чемоданов с вещами, а чего-то во много раз большего – веры в людей и чего-то еще. Фаина сама не заметила, как вышла к Большому театру. Спрятавшись за колонну, она дала волю слезам. Фаине казалось, что ее никто не видит. С площади ее действительно не было видно, но всем выходящим из театра она сразу же бросалась в глаза.
К экзальтированным девицам в Большом театре привыкли. Между колоннами каждый день кто-то рыдал, оплакивая разбившиеся надежды или же просто от избытка чувств. К тому же Фаина рыдала интеллигентно, тихо, сдержанно. Несколько мужчин равнодушно прошли мимо, а вот женщина, вышедшая из театра, подошла к Фаине и участливо спросила:
– Позвольте узнать, кто вы и почему вы плачете? Вас кто-то обидел?
Фаина была в таком смятении, что ей показалось, будто с ней разговаривает мама.
– Это я, Фанечка! – ответила она, отнимая руки от лица, и тут же осеклась, увидев рядом с собой незнакомую женщину, красивую и одетую по последней моде. – Простите…
Фаина хотела уйти, но незнакомка не позволила ей этого сделать. Ухватила под локоть и повела в театр. По тому, как угодливо швейцар распахнул перед ними двери, Фаина угадала в незнакомке важную персону. Но она и представить не могла, что ее ведет под руку знаменитая балерина Екатерина Васильевна Гельцер.
В роскошно убранной гримерной Гельцер усадила Фаину в кресло, напоила сладким чаем с коньяком, а затем выслушала ее грустную историю. Когда Фаина закончила, Гельцер переспросила адрес и название меблированных комнат и ненадолго оставила Фаину одну. Вернувшись, сказала, что телефонировала участковому приставу и тот пообещал нагнать на мерзавца хозяина страху. Затем Екатерина Васильевна увезла Фаину к себе домой на Рождественский бульвар. Фаина, которой было ужасно неловко от того, что совершенно посторонний человек принимает в ней столько участия, пыталась объяснить, что у нее есть деньги на съем жилья, а днем позже она рассчитывает получить перевод от отца. Но Гельцер сказала, что встреча их произошла по предопределению и что она чувствует себя ответственной за «свою милую Фанечку». Фаина была готова благословлять тех, кто ее обокрал, ведь благодаря им она познакомилась с такой замечательной женщиной.
На следующий день Екатерине Васильевне нанес визит участковый пристав, следом за которым двое нижних чинов внесли в прихожую Фаинины вещи. По словам пристава, хозяина «Родины» спасло от огромных неприятностей только то, что он сразу же признал свою вину и выдал украденные вещи и деньги, включая остаток уплаченной вперед месячной платы. Екатерина Васильевна назвала пристава «спасителем» и «благодетелем», от чего тот покраснел, сказала, что он спас «будущую гордость русской сцены» (теперь настал черед краснеть Фаине), и наградила его своей фотографией с дарственной надписью.
– Глазам своим не верю! – сказала Фаина после ухода пристава. – Вы – волшебница!
– Все, кто служит искусству, – волшебники, – скромно ответила Гельцер.
Из Таганрога пришли не деньги, а телеграмма, в которой было написано, что Фаине открыт кредит у одного из московских компаньонов отца. По слову «скучаем» Фаина догадалась, что телеграмму составляла мать. Отец никогда ни по кому не скучал, он, кажется, совсем не умел этого делать. Фаина сходила по указанному в телеграмме адресу, получила пятьдесят рублей – свое «жалование» на следующий месяц и решила, что ей пора уже зарабатывать самостоятельно. Ее покоробило предложение ходить за деньгами к незнакомому человеку. Она чувствовала себя неловко и считала, что отец таким образом хотел дать понять, чтобы она поменьше ему докучала. Мотивы Гирша Фельдмана остались тайной, но вполне возможно, что он просто хотел упростить и ускорить процесс получения денег. Или, может, ему было приятно сознавать, что Фаине в Москве есть к кому обратиться за помощью.
