Иван Майский - Перед бурей
го времени. В таком же духе, хотя несколько скромнее по
форме, написал сочинение я. И так же поступили Гоголев,
Марковичи, Веселов и прочие члены нашего кружка. Не
все обладали литературными данными Олигера, не все
шли так далеко, как он, в «политическом освещении»
темы, но основное настроение у всех было одинаково.
В назначенный срок мы сдали свои тетрадки Петрову, а
три дня спустя в гимназии разразилась еще никогда небы
валая гроза.
Когда Петров с целой кипой просмотренных сочинений
вошел в класс и грузно опустился на кафедру, мы сразу
по выражению его лица поняли, что предстоит буря. Дей
ствительно, раздав почти все тетрадки их владельцам,
Петров отложил в сторону три-четыре (в их числе я узнал
и свою) и затем, метнув грозный взгляд в мою сторону,
он громко крикнул:
— Олигер!
Олигер медленно поднялся со своей парты.
— Я поставил вам, Олигер, за ваше сочинение два бал
ла, — продолжал зловещим тоном Петров: — пять и еди
ницу. Как вы думаете, почему?
— Не знаю, — недоумевающе подняв плечи, ответил
Олигер.
— Не знаете? Не знаете? — вдруг, точно сорвавшись,
закричал Петров. — Так знайте! Пять вам поставлено за
литературную форму, а единица — за содержание. Да-с,
содержание у вас возмутительное! Вы осмеливаетесь напа
дать на наши государственные законы и учреждения. Это
неслыханно! Это потрясение основ!
Олигер молчал, угрюмо смотря вниз на свою парту, а
Петров, взяв в руки мое сочинение, грозно продолжал:
— А вы что тут понаписали? Вы изобразили великую
императрицу какой-то жалкой плагиаторшей у француз-
164
ских энциклопедистов? Вы осмеливаетесь утверждать, что
Екатерина писала свои либеральные послания западным
философам под вопли крепостных, которых пороли на ко
нюшне по приказу самой императрицы? Это же возмути
тельно!
И, заметив, что я, как ни в
сижу на парте, Петров вдруг дико заорал:
— Встать! Встать, когда я говорю!
чем не бывало, спокойно
Я неохотно поднялся и бросил вызывающий взгляд на
учителя.
Петров взялся за третью тетрадку и возмущенно обру
шился на Гоголева. Особое преступление Гоголева состоя
ло в
том, что он рассказал в
своем сочинении знаменитую
историю о «потемкинских деревнях». Далее атаке, хотя
уже в более мягких тонах, подверглись сочинения Михаи
ла Марковича и Петросова. Теперь в классе стояло у сво
их парт уже пять человек, а грозное красноречие Петрова
лилось попрежнему неудержимой рекой. Мне это надоело,
и я, воспользовавшись первым перерывом в его потоке,
сказал:
— Не понимаю, Николай Иванович, чего вы возмущае
тесь? Каждый имеет право высказывать свое мнение.
— Что? Что вы сказали? — возопил Петров. — Вы хо
тите, чтобы каждый негодяй мог пачкать бумагу своей во
нючей жидкостью?.. Слава богу, у нас есть цензура!
Тут вмешался Гоголев и бросил:
— А зачем цензура? Она не нужна.
Бешенство Петрова дошло до точки кипения. Он гром
ко застучал кулаками по кафедре и стал кричать, что уче
ники, подобные Гоголеву, недостойны пребывания в стенах
гимназии и что он поставит вопрос об его исключении
пред педагогическим советом. Эта угроза разъярила весь
класс: мы стали оглушительно хлопать крышками наших
парт и создали такой шум, что побледневший от испуга
Петров поспешил выскочить в коридор, не дождавшись
конца урока. В страшном волнении и предчувствии «боль
ших» событий в дальнейшем мы разошлись в тот день по
домам.
Наши ожидания сбылись. На следующее утро нам было
объявлено, что урока словесности не будет, а вместо него
к нам придет... сам Мудрох! Мы сразу поняли, что это
неспроста. Действительно, в одиннадцать часов утра в
класс ввалилась грузная, большая фигура директора в со-
165
провождении нашего классного наставника. Мудрох не
взошел на кафедру, а остановился около нее и уставился
пристальным взглядом на вставших при его появлении уче
ников. Так, молча, переводя взор с одного гимназиста на
другого, он простоял несколько минут. Не думал ли он
нас этим путем гипнотизировать? Затем директор откинул
ся назад, отставил одну ногу вперед и, засунув два паль
ца правой руки между жилетными пуговицами, начал
своим противным скрипучим голосом:
— Я хочу с вами поговорить. У вас неправильные
мысли в голове. Вы будете иметь неприятности. Но я еще
вас спасу.
Убежденный в магической силе своих слов, Мудрох
стал длинно, нудно доказывать, каким счастьем для нас
является быть «верными подданными его величества госу
даря императора». Ссылаясь на собственный опыт, Мудрох
рисовал самую мрачную картину политического хаоса, сла
бости, продажности, преступления, господствующих в
странах с конституционным образом правления, и при этом
все время повторял:
— Так есть в Австро-Венгерской империи.
И затем, в виде противопоставления, Мудрох широкими
мазками набрасывал порядок, мощь, благополучие, непод
купность, процветание, господствующие в Российской им
перии, где нет никакой конституции, а есть только парь,
считающий всех своих подданных своими «детьми».
Он подымал при этом глаза к потолку и почти молитвен
но складывал руки. Закончил Мудрох так:
— Я вам сказал, и вы должны меня слушать. А не по
слушаете — худо будет.
И затем, круто повернувшись, директор, не глядя ни
на кого, величественно вышел из класса.
Как ни были мы тогда политически-наивны, но эффект
от речи Мудроха получился совсем не тот, на который он,
очевидно, рассчитывал. Нам трудно, конечно, было судить,
насколько правильна нарисованная им картина австро-вен
герских порядков, но зато порядки российские мы знали
очень хорошо. И
зил общее настроение (у одних более, у других менее осо
потому Олигер довольно правильно отра
знанное), когда после ухода директора смачно плюнул на
пол и с расстановкой бросил:
— У-у! Продажная шкура!
Рассказанная история имела своим последствием до-
166
вольно чувствительные оргвыводы: половине класса была
