Виктор Ротов - И в засуху бессмертники цветут... К 80-летию писателя Анатолия Знаменского: Воспоминания
Вспомнил и бедного, заеденного чахоткой политкаторжанина Ковалева, комиссара дивизии… Боже мой, ни о ком из них теперь даже и по праздникам не вспоминали, потому что Миронова посчитали авантюристом и «врагом народа», убили в тюрьме, а Ковалева нельзя вспоминать одного, за ним тянулась вся донская плеяда: Подтелков, Кривошлыков, Кузюбердин, Макаров, Автономов, Дорошев, да мало ли кого вспомнишь, когда не рекомендуется вспоминать ни одного! Могила Ковалева в райцентре Фролове цела ли? А ведь был первый революционер на Дону, политкаторжанин, делегат Второго съезда Советов!.. Дорошев, правда, еще жив, работает в Ростове каким‑то начальником по водохозяйству, но и ему при очередной чистке, говорят, пришлось «выправлять справки» на право называться красным партизаном!
Вспомнились и торжества в Москве в 1918 году, первая годовщина Октября, скульптор Коненков, с которым стояли у кремлевской стены, смотрели, как Ленин с лесенки открывал барельеф «Памяти павших», слова реквиема, написанные совсем молодыми, прекрасными мальчиками Сергеями — Есениным и Клычковым… Где они? Что же стряслось с нами, отчего такая злая толкотня и неразбериха повсюду? Отчего такой голод, ведь недорода как будто и не было… Да и можно ли было предполагать что‑либо такое всего два года назад? Писатель ездил на родину тогда, наблюдал необыкновенный подъем сельских партийцев, торжественную встречу горожан — двадцатипятитысячников, ехавших сюда для помощи местному активу… Тогда и начал писать серию очерков для будущей книги «Колхозные поля», в основном захватывая в поле зрения лишь районную верхушку, инициаторов и организаторов, их командировочную жизнь, бессонные ночи. А в народ думал пойти чуть погодя, когда будут первые обнадеживающие итоги «великого перелома»… Но вышло нечто непредвиденное, чего никто и предполагать не мог…
Папка с бумагами и рукописью лежала в чемодане, а чемодан сын Игорь водрузил на третью полку так, чтобы его краешек был виден снизу и можно было прислеживать в дороге. Игорь сказал на прощание с невеселой усмешкой:
— За чемоданом все‑таки присматривай, а то нынче на железной дороге это случается. Шпаны развелось много.
И в самом деле, познание эпохи началось, собственно, с посещения вокзала и этой суточной качки в переполненном, жарком вагоне. Огорчило, насторожило и как бы отняло силы и душевную бодрость. Он лежал на своей полке, на ватной подстилочке, и молча смотрел вверх, вслушиваясь в нечаянные разговоры и беглые реплики из прохода и с нижних полок.
По вагону прошли милиционеры, проверили у кого‑то документы. Разговоры на какое‑то время оборвались, люди затихли. Потом внизу вновь возникла беседа про сельские дела. Старческий голос устало спрашивал кого‑то сидящего рядом:
— А у вас‑то какие беды приключились? На погорельцев смахиваете, милые… Отчего это с места снялись?
— От произволу, болезный, от произволу, — ответил тихо голос какой‑то старушки.
Серафимович вздохнул и устало прикрыл веки. На память пришла вдруг давняя фраза Льва Толстого: «Всю правду знает только сам народ…». Воистину так!
Серафимович закинул руки за голову и вновь тяжко вздохнул. И тут ему вдруг показалось, что его чемодан медленно съезжает вдоль полки, передвигается в сторону прохода. Что за напасть в самом деле, ведь в чемодане, кроме нужных хозяйственных вещей и смены белья, еще и рукописи! Наброски и черновики, над которыми надо еще работать!
Чемодан тихо и медленно сдвигался к краю…
— Кто там? — беспокойно привстал на своем тюфячке Серафимович.
Ответа не последовало, но чемодан продолжал двигаться. Все представлялось, словно в дурном сне.
Со старческим ворчаньем и кряхтеньем Серафимович слез со второй полки и, зайдя из прохода, медленно поднялся по железным скобам — ступеням наверх. За своим чемоданом он увидел мальчонку лет двенадцати, коротко стриженного, худенького,
в рваной рубашонке и столь же заношенных штанишках. За чемоданом, поставленным на ребро, мальчонка был едва виден.
— Ты чего тут делаешь? — как‑то машинально спросил Серафимович.
— Не видишь, от мильтонов притыриваюсь, — спокойно и безбоязненно ответил малец и пригнулся за чемоданом.
— Вон что… А чего ты их боишься? — уже несколько подобрев, осведомился старик.
— Так я — беглый…
— Откуда же?
— Из дома — коммуны Клары Цеткиной, не знаешь, что ль?
— Откуда же мне знать… Но дело‑то, выходит, серьезное, — усмехнулся Серафимович. — А я‑то за чемодан хотел уже тебе уши нарвать!
— Это ты брось, дядя, — не те времена! — сказал мальчишка.
— Я тебе не цыпленок жареный, а свободный гражданин!
— Это понятно. На том, как говорится, стоим. Но, извини, за чемодан я… могу быть спокойным?
— Будь спок, — сказал мальчишка, ложась вдоль полки на живот. — Никуда твой угол не денется. Мне тут хорошо.
— Лады. Так и договоримся, — сказал Серафимович и стал медленно спускаться вниз.
На своей полке он достал из‑под подушки уже порядочно ополовиненную в дороге авоську с домашним припасом, нашел в пакете зачерствевший пирожок с картошкой. Подал наверх:
— Пирожок хочешь?
— Еще как! — обрадованно схватил грязной рукой пирожок беглый парнишка. — С прошлой шестидневки, считай, голодный!
— Господи, господи… — крестясь, вздохнула внизу старушка.
Серафимович долго не мог устроиться на мягкой подстилке,
отчего‑то заломили мышцы рук и ног, нехорошо ныло сердце. Надо было бы принять капли, но пузырек доставать надо было опять-таки из чемодана, а чемодан снимать с верхней полки не хотелось.
Да и с каплями тут, при людях, возиться было как‑то не с руки.
«Боже мой, — сокрушался Серафимович, поглядывая на верхнюю полку, где едва слышно возился бездомный мальчишка. — Он — «свободный человек», и он — беглец от этой пустословной и ничем не подкрепленной «свободы»! Не есть ли это главная суть, некий феномен наших дней?..».
Недавно вычитал у Рабиндраната Тагора: «Каждый рождающийся ребенок — свидетельство от Бога, что Бог еще не утратил веры в человека…». Это красиво по мысли, афористично и, по — видимому, верно. Но, увы! Это предопределение не спасает приходящего в мир сей от рассеянного повсюду зла. В особенности, «в минуты роковые…».
Когда пришло время собирать вещи, Серафимович снял свой чемодан вниз и заглянул на третью полку. Там было пусто, никого не было. Когда и как исчез мальчуган, никто не заметил.
«В самом деле, да уж не приснился ли он мне еще с ночи? — подумал в растерянности писатель, по — прежнему чувствуя побаливание в сердце. — Но чемодан‑то оказался на самом краю полки не без причины, да и пирожок… Все как наяву, все — без обмана!..».
