Лора Томпсон - Агата Кристи. Английская тайна
«Не то чтобы я чувствовал свою ответственность за смерть миссис Феррарс. Ее кончина была следствием ее собственных деяний. И мне не жалко ее.
Мне и себя не жалко.
Что ж, пусть будет веронал.
Но я хотел бы, чтобы Эркюль Пуаро никогда не отходил от дел и приехал бы сюда, чтобы выращивать кабачки».
Как Агата превратилась из любительницы, «пробующей и то, и другое, как все», в создательницу такой удивительно искусной книги? Постепенно. Благодаря уму, интуиции, уверенности в себе, куражу. Благодаря тому, что полагалась на собственные суждения о том, что позволит ей достигнуть цели в работе. Благодаря тому, что голова ее не была загромождена заимствованными идеями, а воображение работало естественным образом и настолько свободно, что она могла позволить себе ради удовольствия упражнения по его ограничению. В сущности, она находила разнообразие в том, чтобы удерживать его в границах жанра. Хотя построение детективной истории работа нелегкая, в том, чтобы соблюдать дисциплину, была особая радость. Агата руководила своим мозгом как хорошо организованным институтом. Подобно Люси Айлсбарроу из романа «В 4.50 из Паддингтона», она начищала серебро, скоблила кухонный стол, готовила испанский омлет с овощами, оставшимися от обеда, и при этом жила в мире, где до всего можно докопаться, отыскать все мотивы, разгадать все двусмысленности. Где тайны подчинялись ей.
В романе «Карман, полный ржи» Агата описала дом жертвы убийства:
«Место, жеманно названное „Тисовой сторожкой“, было из тех грандиозных домов, какие богатые люди строят себе, а потом именуют „своими деревенскими домиками“. Да и расположено оно было отнюдь не в деревне, как понимал это слово инспектор Нил. Это было большое сооружение из красного кирпича… со слишком большим количеством портиков и несчетным числом окон с освинцованными рамами. Сад имел в высшей степени искусственный вид — распланированные клумбы, пруды и огромное количество аккуратно подстриженных тисовых кустов — в оправдание названия усадьбы».
Это воспоминание о доме в Саннингдейле, «Стайлсе», как они с Арчи переименовали его, доме, куда они переехали из «Скотсвуда» в начале 1926 года. «Тисовая сторожка» — декорация из того же пригородного пояса. «Бейдон-Хис был почти полностью заселен богатыми людьми из Сити. С ним существовала отличная железнодорожная связь, он находился всего в двадцати милях от Лондона, и туда было относительно нетрудно добраться на машине».[176] Было в нем также «три знаменитых гольфных поля». В Саннингдейле их было два, включая незадолго до того открытое клубом «Вентворт», куда Агата вступила с обязательством платить ежегодный взнос, почему и имела право играть там по выходным.
Несмотря на весь авторский самоконтроль, она не смогла избавить «Карман, полный ржи» от мрачной атмосферы, которая исходила от самого места действия и фешенебельной, вульгарной, «очень неприятной публики», которая его населяла: безжалостного деятеля из Сити, его сексуальной молодой жены, а также ее любовника тунеядца, с которым она знакомится, когда делает вид, что играет в гольф. Агата с трудом скрывает свою неприязнь к Бейдон-Хис. Такие же чувства она испытывала к Саннингдейлу тридцатью годами раньше, хотя поначалу ей доставляли огромное удовольствие прогулки среди деревьев и ощущение свежего воздуха на лице, хотя на самом деле в Саннингдейле было столько автомобилей, что воздух там можно было назвать спертым по сравнению с овеянным свежими горными ветрами Торки. Арчи предложил купить вторую машину — что-нибудь шикарное, вроде «дилейджа», поскольку их финансовое положение продолжало улучшаться. На это Агата возразила: она предпочла бы завести второго ребенка. Но Арчи, в свою очередь, ответил: у них еще куча времени (хотя Агате было уже почти тридцать пять), и вообще никто другой ему не нужен, поскольку Розалинда — «идеальный» ребенок. Они купили «дилейдж».
Быть может, Агата надеялась, что второй ребенок — сын? — пробудит в ней материнский инстинкт, все еще дремавший. Быть может, это будет «ее» ребенок, поскольку Розалинда, безусловно, была папиной дочкой.
«Джуди такая холодная, такая независимая — совсем как Дермот».[177]
Сам факт, что Агата могла так писать о собственной дочери, показывает степень ее отстраненности. Она ведь, в конце концов, знала, что Розалинда прочтет книгу и поймет: мать считает ее «абсолютной загадкой», исполненной «гнетущего» здравого смысла и почти отталкивающей любви к «грубым» играм своего отца. Но «Неоконченный портрет» был написан словно кем-то другим, кто был не в состоянии сдержаться, невзирая на боль, стыд и возможные последствия; полускрывшись за псевдонимом, Агата испытывала непреодолимую потребность излить правду, как она ее понимала, о том времени: о своем растущем тайном отчаянии и исподволь закрадывавшемся в душу чувстве отторжения.
«У них было множество соседей, большинство имели детей. Все были дружелюбны. Единственная трудность состояла в том, что Дермот отказывался ходить в гости.
— Послушай, Селия, я приезжаю из Лондона вконец измотанным, а ты хочешь, чтобы я одевался, куда-то шел и до полуночи не мог вернуться домой и лечь спать. Я просто не могу этого делать.
— Ну не каждый вечер, разумеется. Мне кажется, что раз в неделю это не так уж страшно.
— Хорошо, считай, что я не желаю. Иди сама, если хочешь.
— Я не могу идти одна. Здесь супругов приглашают на званые ужины вместе. И мне странно слышать, что ты не можешь никуда ходить по вечерам, — в конце концов, ты ведь еще совсем молодой человек.
— Уверен, ты сможешь объяснить, почему пришла без меня.
Но это было не так-то просто. В деревне, как сказала Селия, было принято приглашать супругов либо вдвоем — либо никак… Поэтому она отказывалась от приглашений и они оставались дома: Дермот читал книги по финансовым вопросам, Селия что-нибудь шила, а иногда просто сидела, стиснув пальцы…»
Разумеется, это была не вся правда, а только ее неприглядная сторона. Агата вела успешную и наполненную жизнь: читатели обожали ее книги, ее семья была здорова и благополучна, у нее как у писательницы были хорошие перспективы. Другое оставалось почти незаметным со стороны. Агата это понимала, но за всем этим стояла Селия — робкая и сомневающаяся, не способная взять свою взрослую жизнь в собственные руки; отчаянно влюбленная в Дермота, но откровенная только с матерью («Только ей она могла сказать „Я так счастлива“ без оглядки на недовольный вид Дермота при этих словах…»).
Никто и предположить не мог, что в этой уверенной в себе умной статуарной (чуточку слишком статуарной к тому времени) женщине, чьи рассказы и фотографии печатал «Скетч», чье «Убийство Роджера Экройда» должно было вот-вот выйти и вызвать как бурный восторг, так и шумную полемику (существовало мнение, будто эта книга — надувательство, хотя на самом деле Агата играла честно), сидит Селия.[178] Селия пишет всего одну книгу, не детективную, эта книга — спонтанный выброс ее могучего воображения; профессиональной писательницей она не становится, а остается мечтательной, плывущей по течению девушкой. Она не взрослеет. «Это юное существо с ее скандинавской красотой не похоже на писательницу», — думает ее издатель: Селия остается юной не только эмоционально, но и внешне.
