Александр Гольденвейзер - Вблизи Толстого. (Записки за пятнадцать лет)
Я спросил про сына. Л. Н. сказал:
— Сын — прекрасный молодой человек, более сознательный.
— Не сектант ли он? — спросил я.
— Нет, они не принадлежат ни к какой секте, просто люди, ищущие правды.
Софья Андреевна рассказывала, что ее очень расхвалил какой‑то корреспондент. Л. Н. сказал ей:
— Поздравляю.
Потом он сказал мне:
— А я нынче попросил какую‑нибудь газету. Мне дали «Новое Время», и я, должен сознаться, был так плох, что мне было неприятно читать, что про меня пишут Суворин и Меньшиков.
Подошел Ге. Л H., продолжая тот же разговор, сказал:
— Главное, всегда надо чувствовать, что я делаю не то, — как нынешний старичок. Он мучается, что он богат. А то сознавать, что я залез в навоз и все‑таки буду сидеть там и барахтаться в этой fange (навозной жиже).
Говорили о всеобщем увлечении литературой Шерлоков Холмсов, Пинкертонов и т. п. Л. Н. сказал:
— Это важный показатель времени. Современные писатели, вот этот, например, что о Киреевском писал, говорит о философии и высшей точкой ее называет Карпентера, Метерлинка и Ницше. А Ницше невозможно читать — это ребяческий лепет, бред сумасшедшей и, главное, самоуверенной мысли. И это теперь называется философией!
Говорили о сентябрьской книжке «Вестника Европы». Л. Н. очень умилялся стихотворением Жемчужникова, написанным в предчувствии смерти. Про статью Арсеньева (по поводу восьмидесятилетнего юбилея Толстого) Л. Н. говорил с уважением к нему:
— Мне понравилось, что, дойдя до моих философско- религиозных воззрений, он говорит, что это вопросы настолько серьезные, что он не позволяет себе судить о них в краткой журнальной статье. Не то что нынешние газетные писатели, которые все вопросы легко и самоуверенно решают в своих статейках. Они все давно знают и решили.
31 августа. Когда я приехал в Ясную, в передней стояли какие‑то три — четыре человека. Оказывается — тульские типографщики. Они были у Черткова, и Чертков дал им записку ко Л. Н. с просьбой принять их, если Л. Н. найдет это возможным. Л. Н. пригласил их в маленькую гостиную, куда его привезли в кресле. Он пробыл с ними один минуты три, потом вернулся в залу. Оказывается, они привозили ему адрес от тульских типографщиков.
Л. Н. сказал:
— Я сегодня писал в «Круге Чтения» о суеверии, что можно устроить жизнь другого существа, или суеверии, что можно убедить другого человека. Если его мысли иначе направлены, то все ваши слова разобьются об это. Если он говорит, что дважды два — пять, то вы никак его не переубедите, что дважды два — четыре. Вот если человек ищет в каком‑нибудь направлении и встречает передового на этом пути, который уже уяснил себе то, что он ищет, тогда он, разумеется, с радостью хватается за его мысль.
Я сказал Горбунову, что не буду нынче играть на фортепиано, так как накануне не спал почти всю ночь. Л. Н. сразу понял, почему я не спал. (Разговор по поводу 55 часов работы накануне.)
Л. Н. рассказывал про статью в каком‑то немецком журнале по поводу его восьмидесятилетия. Ему понравилось, что автор указывает на пустоту и бессодержательность современной европейской литературы, противопоставляя ей русскую, в которой постоянно затрагиваются наиболее серьезные и важные вопросы человеческой жизни. По этому поводу разговор зашел о Художественном театре и будущей постановке «Синей птицы» Метерлинка. Горбунов кое‑что рассказывал об этой вещи со слов Суллержицкого. Л. H., как и все остальные, недоумевал, каким образом может быть действующим лицом пролитое молоко. Он сказал мне:
— Вы непременно сходите и нам расскажите. Это очень интересно.
Говоря по этому поводу о драме, Л. Н. сказал:
— Я говорил вчера с Александром Борисовичем, насколько опера ниже чистой музыки: в ней к музыке примешиваются посторонние элементы, так и драма — низший род произведений литературы. Кроме того, мне лично мешает, что я всегда чувствую механизм этого. Я вижу, как это сделано, как автор подгоняет действие к нескольким моментам, в которые совершается все то, что ему нужно. А потом еще эти условности игры: какое слово подчеркнуть, как произнести, — костюмы, декорации и т. д.
Горбунов рассказал довольно любопытную вещь, что перед 28 августа московский градоначальник Адрианов разослал во все редакции полуофициальное уведомление, в котором он просит редакции не упоминать в статьях по поводу юбилея Л. Н. ни слова о смертной казни; так как в противном случае он вынужден будет штрафовать их на три тысячи рублей.
У Л. Н. был нынче приходивший раз и в прошлом году очень странный студент, теперь преданный суду отчасти за распространение сочинений Л.H., а главным образом за революционную пропаганду. У этого студента бывают какие‑то подозрительные припадки, вроде падучей. Чертков почему‑то думает, что это шпион и что припадки он симулирует. Л. Н. этому не верит и считает его за настоящего революционера. Л. Н. рассказывал про свой разговор с этим студентом.
— Он и прошлого году говорил точь — в-точь то же самое, и пример приводил тот же самый, почему‑то карандаши, что если положить в кучку тысячу карандашей и сто карандашей, то лучше уничтожить сто, чтобы спасти тысячу, а не наоборот! И это же говорят Столыпины: перевешать десятки, сотни и избавить отечество от резни. И как они этого не понимают?! Кто их призвал выбирать — скольких и кого нужно уничтожить? Мое личное дело — знать, что убивать никого не нужно, и поэтому никакого выбора я делать не должен. Но с ними говори, не говори, это все идет мимо.
Горбунов рассказывал, что он говорил с этим студентом и тот сказал, что в жизни не может и не должно быть никаких идеалов. Идеалы если есть, то они берутся из обыденной жизни. Я вспомнил по этому поводу Менгера (австрийского экономиста) и об его «общественном идеале нравственности». Л. Н. сказал:
— Разумеется, общественный идеал есть и может существовать, но только нужно руководящее направление, такое нравственное основание, которое, как говорил Кант, могло бы стать руководством поведения для всех людей.
Вечером я рассматривал фотографии Буллы (петербургский фотограф), и меня очень тронуло, что Л. Н. спрашивал Софью Андреевну, нет ли меня на этих снимках.
Потом Л. Н. рассказывал, что он получил письмо от Великанова, бывшего последователя Л.H., который в прошлом году беспрестанно бомбардировал Л. Н. ругательными письмами за то, что он отрицательно относится к деятельности революционеров. Л. Н. наконец так надоели эти письма, что он перестал их распечатывать, собрал их и просил Горбунова отослать их так нераспечатанными обратно Великанову с просьбой, если можно, больше не писать. Теперь Великанов сообщает, что у него был обыск, найдено кое‑что компрометирующее и что сын его, чтобы выручить отца, взял это все на себя, но что нераспечатанные письма его ко Л. Н. попались также в руки полиции и что ему это очень неприятно, и кроме того, письма эти могут служить против него уликой.
