Вячеслав Пальман - Кольцо Сатаны. Часть 1. За горами - за морями
— Еще бы. При таком режиме… — И осекся. Откровенничать с заключенным нельзя.
— Дайте мне три-четыре машины дней на десять. Удобрим всю свою целину. И успеем, пожалуй, засеять ее вико-овсом для скота. Или капусту высадим. По нови хорошая пойдет!
— Попробую… Утром иди прямо в гараж, потом зайди ко мне, передам кое-что.
У совхоза было шесть машин и бездна всяких перевозок. Но Пышкин, как и директор, знали цену навоза, три машины отдали Морозову. Вернувшись от главного, Сергей положил на сидение три буханки хлеба, несколько банок рыбных консервов и лук. И отдельно завернутые огурцы для майора.
Пока ехали, он со знанием тюремной конспирации разрезал вдоль три хлебных кирпича, засовал плоские куски и три банки консервов под комбинезон и в карманы, а сверток с огурцами взял в руки. Майору позвонят с вахты, и он догадается…
Так оно и случилось. Начальник лагеря приказал пропустить агронома, вышел из кабинета, увидел сверток:
— Ага! — И даже засмеялся. — Ты с машиной? Грузчиков надо? Трех достаточно?
— У меня три машины, значит, десять грузчиков. А я пока пройду, если позволите, к Петрову в барак. Поговорим, потом выйдем, с ним на остров.
— Топай. Скажешь дневальному у входа, он проведет. Они там корзины плетут, надомники, так сказать.
При этом майор обшарил опытным взглядом фигуру Сергея, конечно, угадал припасенное и определил: для своего коллеги калории несет. Пусть себе несет. Дело того стоит.
Третий барак, огромный, прокопченный, с метинами от прожогов на брезенте, стоял, как ковчег, вполне подготовленный к потоплению: старый, набитый существами, некогда бывшими людьми. Двери его были настежь, сквозняк выносил из глубины запахи старческой плоти, потного белья и карболки — этого основного лекарства во всех колымских лагерях.
Сергей вошел и остановился. Весь широкий проход между двумя рядами нар в три этажа был завален пучками лозы. Готовые корзины, сплетенные довольно умело, с ручками и с ободком, громоздились у дверей, всунутые одна в другую до верхних нар. Большие электролампы без абажуров одинаково’безлико освещали и верхние нары, и пол, обрывки жалкого тряпья, на котором лежали и сидели люди с одинаково страдальческими, бледными лицами. Ни у кого из них уже не было будущего. Только неспешная смерть от дистрофии, пеллагры, гнойных незаживающих ран. Они привыкли к ожиданию смерти, не страшились, готовы были идти ей навстречу, чтобы избавиться от страданий. Это был худший из лагерей, которые видел, в которых жил Сергей. Отсюда до небрежно взорванного рва на перепаде двух сопок для этих людей оставался один короткий шаг. Вспомнился железный шкаф с ящиками в комнате УРЧ, плотно набитые в них картонные карточки — все, что остается от заключенных, прошедших приисковые мясорубки.
СТАРЫЕ ДРУЗЬЯ
…Перед Морозовым вырос дневальный. Ноздри его чутко подрагивали. Почувствовал запах съестного:
— Куда идешь? Не заблудился? Кто нужен?
— Петров Павел Петрович. По приказу начальника лагеря.
Дневальный, низенький мужчина с острым лицом и жадными глазами, еще раз вдохнув желанные запахи, сказал:
— Пойдем. Мне говорили.
Они шли, лавируя между сидевшими людьми, связками ивняка, кучами корзин, на них отовсюду глядели пустые глаза, в которых не было ничего, даже любопытства. Здесь не жили. Просто существовали до завтрашнего дня. Дальше не заглядывали.
Агроном Петров сидел на краю нар и одной рукой, помогая себе зубами, скусывал кору с прутьев, откладывал белые оголенные лозины, ровнял стопку, а кору бросал вниз.
— А, это вы! — Петров едва заметно улыбнулся. — Честно скажу, не ждал. Думал о вчерашнем: мистификация. Садитесь рядом.
И подвинулся. Дневальный топтался возле них. Сергей полез за пазуху, вытащил плоскую половинку буханки, разломил, одну сунул в руку Петрова, другую протянул дневальному. С соседних нар несколько бледных лиц, не мигая, смотрели на эту процедуру. И Петров и дневальный уже жевали, быстро оглядывались по сторонам, старались скорее проглотить. Лишь справившись с первым куском, Петров, а за ним и дневальный, тихо сказали «спасибо» и опять взялись за хлеб.
Сергей подтянул дневального за груды прошептал:
— Найди мне Черемных, Виктора Павловича, он в этом бараке. И приведи сюда.
— Знаю, — дневальный кивнул. — Такой, высокий, без зубов. — И вертко пошел по проходу, продолжая жевать.
Петров уже спрятал остаток хлеба под рубаху. Когда Сергей протянул ему еще банку консервов и огурец, он как-то странно хихикнул, банку сунул под себя, а огурец с хрустом в три приема съел — боялся, что кто-нибудь отнимет.
— Пойдем, коллега, на вахту. И на речку. Осмотрим остров поближе.
— Так это серьезно? Я все не верю. А нас выпустят? Вдруг я не дойду? Слабость, понимаете?..
— Помогу. Это недалеко. Если дело удастся, майор переведет вас в отдельный закуток при бараке и выдаст пропуск на вольное хождение. Определим, что надо для первых работ, сколько людей в огородное звено.
Хлеб был съеден. Петров вздыхал, словно ему не хватало воздуха. Он сонно закрывал глаза.
— Вам что, плохо?
— Нет-нет, это так… — Он провел по лицу ладонью, улыбнулся.
— Одевайтесь, пройдитесь туда-сюда, разомните ноги. У меня тут знакомый должен быть. Я подожду.
Возник дневальный, прошептал:
— Он не встает. Просит к нему. — И зашагал впереди.
Но дневальный ошибся. Черемных, предчувствуя нечто важное, поднялся сам. И придерживаясь за нары, переступая ослабевшими ногами, двигался навстречу. Или свет был слабый, или Черемных уже забыл соседа по пересылке, но только Сергей оказался проворней, сходу обнял подполковника, почувствовал его слабое тело и когда откинул голову, близко увидел глаза, полные слез:
— Неужели это ты, Сережа? Как очутился в нашем аду, как нашел? Господи, вот радость-то какая! Сергей Морозов, здоровый и живой! Тебя освободили? Можно поздравить? Надо присесть и поговорить.
Как только они сели, Морозов вытащил еще две плоские половинки хлеба и сунул их с банками консервов под тюфячок. Но Черемных тотчас вынул хлеб и, виновато улыбнувшись, впился в буханку.
— Вот с этим вкуснее… — Сергей протянул зеленый огурец.
Подполковник взял огурец так нежно, как берут святыню или мать своего ребенка-первенца. Секунду-другую смотрел на него, а потом откусил и заплакал. Жевал, а слезы катились по щекам, и до того было больно смотреть на его заплаканное, некогда такое волевое лицо, что и у Морозова защипало в глазах. Черемных плакал и ел, откусывая и хлеб, и огурец, не разговаривал, пока не утолил голод, пока не обрел способность владеть собой.
