Геннадий Седов - Фанни Каплан. Страстная интриганка серебряного века
Она в курсе дел, участвует в обсуждении деталей плана. Намеченный на конец августа побег Спиридоновой сложный, многоходовый. К операции подключена подкупленная надзирательница Софья Павловна Добровольская, на имя которой должны поступить необходимые беглянке деньги. В один из дней, когда схожая телосложением со Спиридоновой взрослая дочь надзирательницы Нина будет мыться в бане, Маруся в ее одежде и присланном парике покинет тюрьму, спустится в соседний лог, где ее будет поджидать в экипаже Сперанский. Побег можно в течение нескольких дней скрывать. Как несколько других нездоровых мальцевитянок, Спиридонова обитает в камере-одиночке. В тюрьме привыкли, что она часто болеет, ежедневных поверок у нее не делают, уход и кормление передоверили добровольным сиделкам из общих камер.
Получится у Спиридоновой, решила она, следующей буду я. Главное — хорошо подготовиться. Закалить себя физически. Оказаться на свободе подкованной, зрелой революционеркой с запасом необходимых знаний.
Она видит себя на баррикадах с красным знаменем в руках, как на картинке из учебника истории («Либерте! Эгалите! Фратерните!»). На защитников баррикад надвигаются каратели с винтовками наперевес, она первая бросается им навстречу, оборачивается к восставшим: «За мной, товарищи! Свобода или смерть!» За ней устремляются боевые рабочие дружины, она видит в рядах Виктора, у него влюбленные глаза, он что-то ей кричит, она не слышит — идет, убыстряя шаг, на ощетинившиеся штыки — залп огня, грудь ее пронзают пули, она падает, обливаясь кровью, на брусчатку мостовой.
«Погибну, — думает в слезах, — поймет, кого потерял. Но будет поздно».
Август, утро нового дня. «Вста-а-ли… подтяну-у-лись… Что там за окном?»
В камере тишина, целых еще полчаса до восьми. Быстренько одеться, умыться и — во двор.
— Поспала бы еще. Чего бегать-то? — добродушно укоряет идущая со связкой ключей по коридору Софья Павловна.
— Я мигом. Туда и обратно.
Во дворе пустынно, тянутся вверх вяловатые сизые дымки: дежурные камер разжигают к завтраку самовары.
Она бежит трусцой к дальним постройкам, пробегает мимо вышки с караульным. Утреннее солнышко слепит глаза, воздухом не надышишься. Она остановилась запыхавшись у дровяного сарайчика, смотрит вдаль. Красота неописуемая: кудрявые задумчивые сопки в зарослях редколесья, разнотравье в распадках, буйстве цветов, курлычет неподалеку, переливается серебряной полоской в неглубокой лощине безымянная речушка.
Из приотворенной дверцы сарайчика на песчаном взгорке вышли друг за дружкой ярко-оранжевый петух с хохолком набекрень («ле кок?») и серенькая в крапинах курица («ля пуль»), принялись выклевывать что-то наперегонки из песчаной кучи.
Она идет не спеша назад, сорвала по дороге перышко дикого лука, пожевала, выплюнула: невкусно, отдает чесноком.
Пошел пятьдесят седьмой (она отмечает регулярно в тетрадке) каторжный ее день. Восемь недель, полтора месяца. Заполненные учебой, заботами о пище, уходом за больными товарищами, мытьем полов, стиркой в одалживаемых у уголовниц ванночках, вечерними спорами-разговорами о смысле жизни, критериях добра и зла, границах нравственности и справедливости, о том, следует или нет подчиняться в процессе революционной деятельности коллективной воле партии («А где в таком случае, товарищи, сам революционер, его личность, его этика и мораль?»); об эмпириокритицизме Маха-Авенариуса, его отличии от позитивизма Огюста Конта, статье большевистского вождя Ульянова-Ленина «Государство и революция» («Типичный книжник, оторван от действительности», по мнению Веры Штольтерфот), о вызвавшем широкий резонанс в обществе рассказе Леонида Андреева «Тьма» — одетой в люмпенпролетарское тряпье сатире на революцию, считает Екатерина Адольфовна, о том, прав или неправ Достоевский, считая, что люди не становятся ни в чем не лучше, не нравственней. Сталкиваются мнения, ломаются копья. У каждой собственные аргументы, опыт революционной борьбы. Эсерки думают так, социал-демократки с ними не согласны, у анархисток-коммунисток своя точка зрения.
Живут мальцевитянские революционерки коммуной. Высылаемые из дому посылки, деньги, книги — все общее. Денежные переводы и продуктовые посылки получают немногие: по пятьдесят рублей ежемесячно Измайлович и Беневская, несколько других узниц по двадцать пять рублей, остальные от случая к случаю, мелкими суммами.
Был курьезный случай с посылкой. Марусе Беневской пришел ко дню рождения великолепный торт из Италии от родственников. Лакомства, разумеется, при дележе перепало каждому по крохотному кусочку. Все тем не менее были довольны, уверяли, что доставшаяся порция показалась им на удивление сытной. Хохотали спустя несколько дней до упаду, когда Беневская получила вслед за посылкой запоздалый рецепт о том, сколько времени и при какой температуре следует печь торт. Легший камнем в желудок торт был съеден, оказывается, мальцевитянками сырым.
Общей кассой распоряжалась коллективно избранная экономическая староста Елизавета Павловна Зверева. Получавший на почте переводы начальник тюрьмы выдавал деньги непосредственно ей.
Казенная пища была ужасающей. Несытной, часто несвежей. По официальной раскладке на каждого неработающего ссыльнокаторжного полагалось около килограмма ржаного хлеба, сто тридцать граммов мяса, сто граммов картофеля, столько же капусты, тридцать граммов гречневой крупы, десять топленого сала, двенадцать репчатого лука, четыре чая.
Превращались в конечном счете эти продукты в пованивающие щи на обед, мутноватую жиденькую гречневую кашу на ужин. В постные дни, в среду и пятницу, на обед давали гороховый суп или постную рыбную баланду из кеты, в которой плавали рыбные кости и жабры.
Кухня была в руках уголовниц. Чтобы получить из общего котла хоть какое-то подобие супа, а не баланду со дна, приходилось изворачиваться, посылать на раскладку крепких представительниц из политических, умеющих постоять за своих.
Основу питания составлял хлеб. Был он несъедобным — несмотря на постоянный голод, политзаключенные отдавали его обитательницам уголовных камер. Выносили в коридор, и те моментально расхватывали подношение. Короткое время спустя, однако, выяснилось: уголовные тоже его не едят. Выменивают у окрестных поселенцев на сало, яйца, молоко. Политические после этого договорились с начальником тюрьмы Павловским, что вместо черного хлеба будут получать уменьшенную порцию белой муки, которую стали передавать за тюремную ограду крестьянам и получать таким образом по три-четыре фунта белого хлеба на человека. Покупали, кроме того, на общие деньги разрешенный тюремными правилами месячный «приварок», который не должен был превышать четыре рубля двадцать копеек в месяц на человека. На эти деньги Елизавета Павловна выписывала с тюремного склада чай, сахар, картошку, мыло, зубной порошок, письменные принадлежности, табак для курящих, изредка рис, яйца, иногда копченую кету. Надо было еще оставить какую-то часть коммунальной кассы на приобретение почтовых марок, отправку экстренных телеграмм, снаряжение отправлявшихся на волю малосрочных каторжанок.
