Дмитрий Старостин - Американский Гулаг: пять лет на звездно-полосатых нарах
— А по мне — дураками будут, если согласятся, — отозвался другой убийца, тоже пуэрториканец, по имени Франсиско. — Здесь тепло, три раза в день кормежка, телевизор можно смотреть. У меня срок — «от двадцати пяти до пожизненного», ну и что? Я вот в парикмахерской работаю, уже классно стричь научился. Это пригодится на воле. Отсижу свои двадцать пять спокойно, не напрягаясь.
— Да кто тебя выпустит через двадцать пять лет? — закричал Gato. — Разбежался! Вот Бруклин стоит, с таким же сроком, как у тебя. Двадцать пять уже отсидел, старый, больной, пошел на комиссию — а они ему еще навешали! И будут набавлять, пока он в инвалидную коляску не сядет. Тогда он уже не будет опасен для общества.
Последние слова Gato произнес с ненавистью.
В штате Нью-Йорк есть три пересыльные тюрьмы, где все без исключения заключенные проходят санобработку Вновь прибывших арестантов поливают жидкостью от паразитов, бреют наголо, проверяют на туберкулез. Заодно с заключенного снимают мерку — чтобы знать, какого размера одежду и обувь выдать ему со склада. Стандартный комплект включает куртку на искусственной вате, три рубашки, три пары брюк, по полдюжины трусов и маек, тоненький пуловер, ботинки и кеды.
На всех предметах верхней одежды пришивают бирку с личным номером осужденного. Поскольку каждому заключенному выдают еще и удостоверение личности, которое он обязан всегда иметь при себе, с одежды номера разрешают спарывать. Но узнать номер другого человека всегда можно: номера эти указаны на большом щите у входа в каждый блок, а также на дощечках у входа в камеру или барачный отсек. Например, табличка на двери моей камеры в Фишкиллской тюрьме в 1998 году выглядела так:
Harris 75А0633 Starostin 95R5373 Fogel 96А4217Почему эти номера вообще имеют значение? А потому, что по ним можно сразу же узнать, сколько лет тот или иной заключенный находится за решеткой. Как нетудно догадаться, первые две цифры номера означают год, когда человек начал отбывать свой срок. Правда, нужно иметь в виду, что многие арестанты проводят год-два в городских тюрьмах до приговора суда. Вот и мой сосед по камере, задумчивый очкастый негр Хэррис, срок получил в 1975 году, но в тюрьме находился с 1973-го. 1973-й — это год, когда я родился.
Майкл Хэррис проходил по статье «убийство». Здесь следует заметить, что в уголовном кодексе штата Нью-Йорк существуют две категории этого преступления. Первая по-английски называется «manslaughter» и включает в себя неумышленное убийство, убийство по преступной халатности, а также деяние, которое в российском законодательстве именуется «тяжкие телесные повреждения, повлекшие смерть потерпевшего». Вторая категория называется «murder». Это подразумевает любую форму умышленного убийства.
Грань между двумя категориями на практике весьма нечеткая. Всем понятно, что строитель, уронивший с крыши кирпич на голову прохожему, совершил «manslaughter», а наемный убийца, разрядивший в кого-то рожок автомата, совершил «murder». Но большинство убийств не укладываются точно ни в ту, ни в другую категорию. Американские прокуроры предпочитают для верности паять всем «murder», то есть убийство умышленное. Потом доказывай на суде, что у тебя не было заранее обдуманных намерений.
Соединенные Штаты — государство весьма популистское, и прокуратура работает на публику. Так, по статье «умышленное убийство» в Нью-Йорке привлекли врача, сделавшего поздний аборт со смертельным исходом, и рабочего, бросившего в мусорный бак бутыль с серной кислотой, которая потом взорвалась и убила мусорщика. Об умышленном убийстве в обоих случаях говорить было просто нелепо, но прокуратуре это сошло с рук благодаря поддержке истерической бульварной прессы. Она преподнесла эти трагические случайности как чудовищные злодеяния и смаковала слезы безутешных родственников погибших.
Комиссары и опасные хищники
Майклу Хэррису уже исполнилось два года, когда его мать пришла в муниципальную контору и зарегистрировала его рождение. Отец судьбой сына вообще не интересовался. Юность Хэрриса пришлась на конец шестидесятых — начало семидесятых годов. Это было время последнего цветения нью-йоркского гангстеризма, когда «Крестный отец» воспринимался как фильм на актуальную тему и жителей бедных кварталов каждую ночь будила стрельба.
В одной из таких перестрелок на улицах Бронкса восемнадцатилетний Майкл Хэррис убил человека Предположить заранее обдуманное намерение в этом случае было бы странно. Для нью-йоркских чернокожих подростков при встрече с враждебной группой было столь же естественным снять пистолет с предохранителя, сколь для нас в Измайлове — начать лепить снежки. Вряд ли он даже целился в кого-то конкретно. Тем не менее прокуратура обвинила Хэрриса в полноценном умышленном убийстве. Поскольку у него уже были аресты за кражи, ни на какое снисхождение Хэррис рассчитывать не мог. Суд определил ему срок «от двадцати пяти лет до пожизненного». Хэррису предстояло выйти из тюрьмы уже зрелым человеком сорока трех лет, как ему тогда казалось.
Криминологам известно, что среди отсидевших за убийство процент рецидива — один из самых низких по всем категориям преступлений. Ведь многие убийцы не являются закоренелыми преступниками. Значительная доля убийств во всех странах мира совершается на бытовой почве, часто в состоянии опьянения или под наркотическим дурманом.
Но есть и вторая причина низкого рецидива среди убийц — сроки, которые им дают. Годы, проведенные в неволе, медленно и неумолимо воздействуют на человека По моим наблюдениям, небольшие сроки (год-два) обычно не имеют видимого эффекта, и осужденный в целом сохраняет свой прежний характер и наклонности. Шесть-восемь лет могут или исправить человека, или окончательно его погу бить. Многие из отсидевших такой срок становятся мудрее, у них формируются «понятия». С другой стороны, в этой категории встречаются и крайне ожесточенные люди, которых почти нет среди настоящих долгосрочников.
Двадцать или двадцать пять лет тюрьмы кардинально видоизменяют личность. Осужденный становится медлительным и печальным существом, и даже самое сильное воображение не может узнать в нем молодца, некогда удивлявшего своим буйством. Этот душевный паралич обычно не связан с угрызениями совести. Память об убийстве, как и обо всей дотюремной жизни, у большинства долгосрочников стирается. Исчезает порыв, уходит энергия. Остается лишь инертный газ простейших эмоциональных рефлексов.
Можно, конечно, вспомнить Нельсона Манделу или Николая Морозова, которые, проведя половину сознательной жизни в неволе, не утратили душевной стойкости и жажды действия. Но то были люди исключительные, а Хэррис — обычный человек. Первые годы он сопротивлялся по-своему: бунтовал, не подчинялся приказам, дрался с другими заключенными и с охраной. Около года Хэррису пришлось провести в Саутпорте, штрафной тюрьме для злостных нарушителей режима.
