Алексей Карпов - Андрей Боголюбский
Но этот, так сказать, «либеральный» взгляд на вопрос о постах разделялся не всеми. Иная, жёсткая точка зрения, по всей вероятности, возобладала в Киеве со времён митрополита Константина, то есть спустя совсем немного времени после «разъяснений» Нифонта.
В поздней Никоновской летописи под 1157 годом сообщается об изгнании с ростовской и суздальской кафедры епископа Нестора — и тоже из-за спора «про Господские праздники»: это будто бы Нестор, а не Леон, «не веляше… мяса ясти в Господьскиа празники, аще прилучится когда в среду или в пяток, такоже от Светлыа недели и до Пентикостиа (Пятидесятницы. — А.К.)»{169}. В этой части Никоновской летописи заметны путаница, произвольное подставление имён в более ранний летописный текст и явный хронологический сбой, а потому данное известие о Несторе вызывает сильные сомнения относительно своей достоверности. Вполне возможно, что речь здесь идёт не о Несторе, а всё о том же Леоне, его преемнике на ростовской кафедре, и имя Нестора, как и ошибочная дата 1157 год попали в летопись по ошибке[67]. Впрочем, нельзя исключать и того, что грек Нестор ещё до Леона начал вводить в Ростовской земле суровые византийские порядки относительно соблюдения постов в среды и «пятки», и его преемник в этом вопросе оказался с ним солидарен.
Это пришлось не по нраву жителям русских городов. И князь Андрей Юрьевич, и большинство его подданных в Ростове, Суздале и Владимире восприняли учение греков как ересь. В одной из летописей XV века, так называемой Типографской, Леон был обвинён ни больше ни меньше, как в арианстве: «сиабо ересь Арианская»{170}. Учение Ария, знаменитейшего из ересиархов древности, упомянуто здесь, что называется, для красного словца, по созвучию с ересью «Леонтианской», но и не без умысла. Православная церковь осуждает арианство за отрицание божественной природы Христа. Но разве не в особом праздновании тех дней церковного календаря, которые посвящены Христу, проявлялось отношение к Его божественной сущности — во всяком случае, в представлениях русских людей того времени, для которых эти празднования были немыслимы без обильной трапезы?! Традиция таких пышных празднований «Господских» и Богородичных дней, а также дней памяти особо чтимых святых была заложена ещё Владимиром Святым после Крещения Руси — а правильнее сказать, продолжала ещё дохристианскую традицию празднования некоторых особо почитаемых дней{171}. Но ведь именно Владимира как образец для подражания избрал для себя князь Андрей Боголюбский! Ещё и поэтому данная тема была для него особенно болезненной. Порывать со старой традицией празднования таких дней, равно как и с традицией особого почитания Пятидесятницы (семи недель, следующих после Пасхи) он не хотел. И наставления пришлых греков были ему не в указ.
К какому времени спор о постах достиг в Ростовской епархии своей кульминации? На этот вопрос мы, увы, не можем ответить точно. Зимой 1159/60 года Рождество (25 декабря) пришлось на пятницу, а Крещение (6 января) — на среду. Но к этому времени Леон, кажется, уже был изгнан (в первый раз) из Суздальской земли. Следующей зимой 1160/61 года Крещение пришлось на пятницу, и если Леон уже вернулся на свою кафедру, то это не могло не вызвать его столкновения с князем. Схожая ситуация повторилась зимой 1163/64 года, когда на среду пришлось Рождество, а затем следующей зимой, 1164/65 года, когда на пятницу и среду пришлись оба праздника — и Рождество, и Крещение. (Может быть, не случайно именно под этим годом летопись сообщает о «Леонтианской ереси»?) Но так или иначе, раньше или позже, а дело дошло до того, что князь созвал нечто вроде собора, на котором в его присутствии и в присутствии «всех людей» состоялось прение («тяжа») между епископом Леоном и выступившим против него «владыкой Феодором», который и «упре», то есть переспорил, грека. Впрочем, исход этого словесного поединка, по всей видимости, был предрешён: не случайно киевский летописец без обиняков писал о том, что князь «противу вину» погнал Леона из своей земли. При этом киевский летописец даёт лишь приблизительную, размытую датировку событий: в 1161/62 году епископ был изгнан (во второй раз), позднее вернулся (но когда именно, неизвестно), а по прошествии ещё четырёх месяцев изгнан снова — уже из-за спора о постах. Автор же Лаврентьевской летописи, напротив, называет точную дату «тяжи» — 6672 (1164/65) год, но эта дата заведомо неверна, поскольку 15 февраля 1164 года, то есть ещё в 6671 мартовском году, в Чернигове скончался князь Святослав Ольгович — тот самый, к которому, по летописи, бежал епископ Леон из Ростова{172}. Стало быть, «тяжа» имела место раньше, и дата, названная суздальским летописцем, может относиться лишь к заключительному эпизоду всего летописного повествования — прениям, происходившим в Византии, куда Леон отправился из Южной Руси. Или даже к тому времени, когда об этих прениях стало известно во Владимире.
Имя переспорившего Леона «владыки Феодора» (или Федорца, «за укоризну тако нарецаема», по выражению древнерусского книжника) появляется на страницах летописи в первый, но не в последний раз. В истории Андрея Боголюбского этому человеку суждено будет сыграть весьма важную роль, а потому скажем о нём несколько слов. По всей вероятности, Феодор сам был родом грек; он приходился «сестричичем», то есть племянником по матери, смоленскому епископу греку Мануилу. (Так значится в грамоте константинопольского патриарха Луки Хрисоверга князю Андрею Боголюбскому в редакции Никоновской летописи. Впрочем, в той же Никоновской летописи в другом месте Феодор назван «сестричичем» именитого киевского боярина Петра Бориславича, приближённого князя Изяслава Мстиславича, а следовательно, русским; он якобы был «калугером», то есть монахом, и монашеский постриг принял в Киево-Печерском монастыре. Однако эта версия представляется менее вероятной.) Во Владимир Феодор пришёл из иной земли (из Смоленска? или из Византии?), будучи изгнан из церкви, в которой некогда был поставлен (священником?). Позднейшая Никоновская летопись даёт ему поистине чудовищную характеристику: «Бе же сей дръзновенен зело и безстуден (безнравствен. — А. К.), не срамляше бо ся сей ни князя, ни боарина, и бе телом крепок зело, и язык имеа чист, и речь велеречиву, и мудрование кознено, и вси его бояхуся и трепетаху, никто же бо можаше противу его стоати; неции же глаголаху о нем, яко от демона есть сей, инии же волхва его глаголаху». А чуть ниже так, поистине в эпических тонах, описывает его внешность: «…И бе страшен и грозен всем, и вси бояхуся его и трепетаху; рыкаше бо глас его, аки лвов, и величеством бе, аки дуб, и крепок и силен… и язычная чистота и быстрость преудивлена, и дръзновение и безстудие таково, якоже никогда же никого обиноватися (не опасался. — А. К.)»{173}. Но эта характеристика есть следствие того, что авторы более ранних летописей старались по возможности вообще не касаться сюжетов, связанных с его деятельностью в качестве главы Ростовской епархии, сохранив лишь подробный, но явно тенденциозный рассказ-памфлет о последующих преступлениях «лжеепископа Феодора» во Владимиро-Суздальском княжестве. В результате личность его оказалась предельно демонизирована, что и дало толчок к появлению самых необузданных фантазий на его счёт.
