Святослав Рыбас - Красавица и генералы
2
Анна Дионисовна слышала бой на шахте, думала о сыне и муже. Она страшилась казацкого пришествия и объявленного Донским правительством военного положения, но еще больше ее пугало безвластие и разгул простонародной вольницы.
Она механически читала "Живые помощи":
- "Не убоящихся от страха ночного и от страха и беса полуденного... сохранить тя во всех путях твоих... скорби возьму его..."
Молитва обволакивала душу надеждой и отвлекала. Анна Дионисовна разложила карты: Виктору легло все черное - дальняя дорога, потери, какие-то военные люди и иностранцы; выпала, но, к счастью, сразу отошла в сторону трефовая восьмерка, обозначавшая могилу.
Москалю выпадало хорошее.
До Анны Дионисовны донесся стук в двери, и она окликнула :
- Кто там? Витя?
Никто не отозвался. Она вышла в коридор и сени. Входная дверь чуть приоткрыта. С улицы дует холодом. Анна Дионисовна выглянула на крыльцо, увидела прислугу с цебаркой, идущую к сараю.
Небо над поселком низкое, пахнет угольным дымом.
Донеслась казачья провожальная песня. Несколько сильных голосов дружно вели:
Ой, да разродимая ты моя сторонка,
Ой, да не увижу больше я тебя.
Голоса пели слаженно, привычно, и только один высокий молодой голос выбивался из строя и не пел, по-настоящему горевал.
Она знала песню, и сразу перед ней встал летний день на станции Никитовка, когда она видела поезд с казачками.
Ой, да не увижу, голос не услышу,
Ой, да звук на зорьке в саду соловья!
Пение уезжающих на фронт было похоже на заклинание и задело сердце Анны Дионисовны. Особенно сильно прозвучали слова прощания:
Ой, да не печалься, родная мамаша,
Ой, да не печалься да ты обо мне...
И за этими словами утешения следовали другие слова, другая мысль уже оторванных от родного и перешедших черту обычной жизни людей.
Анна Дионисовна не уходила с крыльца и жадно слушала песню.
- Ой, да неужели... - взвился высокий голос.
- Да нас одиноких, - подхватили остальные. - Ой, да убивают, ой, да на войне!
Да, это была та самая провожальная казачья, и пели ее те, кто пришел в поселок воевать.
Анна Дионисовна прикрыла плечи ладонями и почувствовала пронизывающий холод.
Прислуга Леська бежала с цебаркой угля. На ее крепких щиколотках болтались черные чуни.
- Двери надо закрывать, раззява, весь дом выстудила! - сказала Анна Дионисовна.
- Да все обойдется, не мучайтесь, - ответила Леська.
Анна Дионисовна почувствовала, что переворачивается и тонет семейный мир, который она прежде никогда особенно не ценила. "Революция, - подумала Анна Дионисовна. - Я дворянка. Мои предки опирались на незыблемые законы, на царя, Бога, семью. Это было служение долгу. А я вместо родины хотела верить в народ, земство, электричество. Если б можно совместить Бога и электричество!"
Она догадывалась, что наступает что-то страшное, от чего она не сможет уберечься, и потому домашняя крепость, семья, теперь показалась ей единственной защитой.
Первым пришел Миколка, сын хуторской работницы Павлы. Он укрывался от казаков на лесном складе, окоченел и был не в силах рассказать что-то связное, только говорил, что побито множество и что видел, как Виктор уезжал на коляске с самой Григоровой. Выпив водки и чаю, он отогрелся, стал рассказывать об обороне рудника и вдруг, проникнувшись доверием к Анне Дионисовне, заявил, что Виктор предал шахтеров. Как предал? Что он сделал? Этого Миколка не говорил. Он твердил, что других расстреливали, но Виктора отпустили.
- Что ж, - не выдержала она, - лучше бы его убили, так?
- Других убили, - ответил Миколка. - Чем он лучше?
Анна Дионисовна не знала, как его убеждать. Глядя на пылающее лицо, на красные руки с черными ногтями, она видела одного из мирмидонян, муравья. из бесчисленного муравьиного рода, и ощущала, что ей хочется выгнать его вон. То, что Миколка не понимал, что перед ним мать, было не то что бестактно, а просто дико.
Она велела Леське налить Миколке еще чаю и ушла из кухни, чтобы больше не слушать его. Что ж, он был как раз из тех, кого надо было по земской традиции воспитывать и образовывать, прощая дикость, уповая на будущее. "Пусть казаки их научат", - подумала Анна Дионисовна. Она почему-то вспомнила, что когда-то курсистки посылали японскому микадо поздравительную телеграмму в связи с падением Порт-Артура, и Миколка был подобен нетерпеливым глупым эмансипанткам. С небольшой разницей. Он с товарищами отнял чужую собственность.
Когда пришел измученный грязный Виктор, Анна Дионисовна в беготне и хлопотах забыла про Миколку. Пока грели воду, готовились мыть Виктора в корыте, тот помалкивал. Леська не захотела поливать Виктору, отнекивалась, а Миколка на просьбу Анны Дионисовны грубо отказался:
- Не барин, обойдется.
- Полей-ка! - попросил Виктор.
- Пусть тебе казуни поливают! - ответил Миколка. - А я почекаю поливать. В его голосе звучала не злость, а ненависть.
- Какая тебя муха укусила? - спросил Виктор.
- Не обращай внимания, сынок! - сказала Анна Дионисовна. - Он не в себе. Претензия у него, что тебя не убили, как других!
- Меня хотели убить! - сказал Виктор. - Не веришь?
Анна Дионисовна наклонила ему голову, стала лить из ковшика, произнося с укоризной:
- Не верит! Ну и пусть не верит... Мы его приютили, обогрели, а там Бог ему судья.
Миколка вышел в коридор. Хлопнули одна за другой две двери. Значит, выскочил на крыльцо.
- Пусть охолонет, - сказала она. - Мыль голову.
Хотелось, чтоб сын стал маленьким и она могла бы его защитить, уберечь, спасти.
Вымытый розовый мальчик сидел за столом, рассказывал ей, как все было. В чем он был виноват?
- Видишь, вы захватили ее рудник, а она тебе жизнь спасла.
Он кивнул, потом вздохнул и сказал:
- Как можно убивать? Русский русского?.. - И добавил: - Если б я не побежал, они б и меня... Я ведь тоже...
- Что тоже?
- Стрелял, мама.
- Бедный! Ты стрелял?
До Анны Дионисовны дошло, что все ею услышанное - правда. Его едва не убили: он участвовал в покушении на частную собственность, преступил закон, охраняющий права личности и собственности.
- Ты живешь с мужем-социалистом, а до сих пор ни к чему не привыкла, сказал Виктор, заметно бравируя. - Рабочие не хотят, чтоб ими распоряжались, кому топор с голоду варить, кому так помирать... Они объединились посильнее, чем в твоем земстве кооператоры. Тут речь о жизни и смерти.
- Ты-то разве рабочий? - спросила Анна Дионисовна - Нужны долгие годы, чтобы твои некультурные рабочие дотянулись до твоего уровня. У тебя дед был рабочим, а ты - свободный, умный, гимназию кончил. Их объединяет только голод.
За дверью зашуршало, скрипнули полы.
