Елена Прокофьева - Плевицкая. Между искусством и разведкой
Место Москвы для русской эмиграции занял Берлин — несмотря на волнения, сотрясавшие Германию на протяжении всей первой половины XX века и приведшие к захвату власти нацистами и Второй мировой войне, Берлин казался гораздо более спокойным, уютным и даже каким-то провинциальным — по сравнению с роскошным Парижем — так же как провинциальной казалась великая Москва по сравнению с блистательным чугунно-кружевным Петербургом. В Берлине селились те, кто изначально враждебно относился к монархистам, приветствовал Февральскую революцию — даже те, кто в Февральской революции участвовал, — но после октябрьского переворота бежал из страха быть ненароком раздавленным жерновами истории. Таким образом, "русский Берлин" стал столицей внутриэмигрантской оппозиции. Когда в Германии начались первые волнения, в которых уже опытные в вопросе революций русские эмигранты почувствовали дыхание надвигающейся грозы, многие из "бывших" поспешили перебраться во Францию — и были не так уж и не правы.
Глава 11
ВОЗВРАЩЕНИЕ К ЖИЗНИ
Сначала жили Надежда Васильевна с Николаем Владимировичем в Болгарии, в тихом, красивом городке Горно-Паничерове. Плевицкая пела в полковом театре. Потом стала ездить с концертами по всей Болгарии — имела успех, для нее неожиданный, потому что она думала, что только русские могут понимать и ценить ее песни. Скоблин старался сопровождать ее во всех поездках, и частые отлучки его раздражали корниловцев: соратники считали, что генерал преступно пренебрегает своими обязанностями в угоду жениным желаниям. Но для Николая Владимировича карьера Надежды сейчас имела куда более весомое значение, нежели бесконечные и бессмысленные сборы и смотры полка: человек практического склада, он ясно осознавал бесповоротность крушения империи, понимал, что "игры в солдатики" никого из них не спасут и не прокормят, что надо искать свое место в этой новой жизни, исходя из нового своего положения, сколь бы несправедливым оно ни казалось. Своего места он пока не видел, но прежняя слава Плевицкой еще не была позабыта, а значит, они могли надеяться на воскрешение этой славы: если, конечно, он поддержит Надюшу сейчас. Она была так мало уверена в себе, в своих силах! Ей казалось, что все для нее кончилось, что ни былого таланта, ни былого голоса у нее уже нет. Она считала себя безнадежно состарившейся. И устаревшей — как певица, актриса. Несколько неудач — и она могла отчаяться, отступить, и на этот раз — бесповоротно. Скоблин достаточно узнал ее характер — если уж Надежда принимала решение, то следовала ему до конца, вопреки даже очевидной логике. И потому он считал более важным поддержать сейчас ее — пусть даже жертвуя уважением соратников и будущей карьерой своей в белой армии (в РОВС армия преобразуется только в 1924 году), тем более что собственная карьера казалась ему теперь иллюзорной, если не невозможной, тогда как карьера Надежды уже состоялась, ей оставалось только напомнить о себе.
Скоблин попросил у командира корпуса отпуск, и на зимний сезон 1922–1923 годов супруги покинули Болгарию. Турне по городам Прибалтики и Полыни показало, что Плевицкую не только не забыли — ее возвращения ждали! Концерты имели оглушительный успех везде, где только были русские слушатели. В Праге, где русская колония была особенно многочисленна, Плевицкую, как в прежние времена, встречали бурными аплодисментами и дождем цветов. Она была так счастлива и словно помолодела — успех окрылял ее, она и держаться на сцене, и петь стала свободнее. Правда, выходила она теперь не в сарафане и кокошнике, а в строгом черном платье, с зачесанными назад тронутыми сединой волосами — и все-таки она была прекрасна, когда пела, выговаривала свои песни, разводя руками, поигрывая плечами — как в юности, как будто и не было черного, кровавого кошмара. Впрочем, кошмар неизменно напоминал о себе отсутствием главного слушателя: Он покоился в Ганиной яме вместе со всей семьей своей, вместе со старшей дочерью, когда-то подбиравшей на фортепьяно мелодии песен Плевицкой, вместе с младшей, шалуньей, с которой Надежда Васильевна когда-то играла в "жгуты".
После Праги Плевицкая решилась ехать в Берлин, и 29 марта 1923 года пела в зале имени Бетховена — в одном из лучших и самых больших залов, — и он был полон, ни одного свободного места, и очереди за билетами стояли, как прежде. В Берлине она впервые пела свою самую знаменитую эмигрантского периода песню:
Замело тебя снегом, Россия,
Запуржило седою пургой,
И холодные ветры степные
Панихиды поют над тобой.
И тогда, и впоследствии песня эта вызывала тоскливые слезы и жаркие овации.
Дав в Берлине еще несколько концертов, Плевицкая поехала дальше: 12 и 16 мая она пела в Брюсселе, 28 мая снова вернулась в Берлин, 5 июня выступала в Белграде, и этот белградский концерт стал новым триумфом, еще раз проехалась по городам Болгарии и Сербии, полгода длилась "балканская часть" ее турне, до февраля 1924 года. К тому моменту у нее уже был свой импресарио — Ю. Боркон, устроивший для нее новые концерты в Берлине, в зале Блютнера. Берлинская русская колония уговаривала ее остаться. В эмигрантском журнале "Руль" появилась восторженная статья музыкального критика Легато.
Там же, в Берлине, в 1924 году, Надежда Васильевна познакомилась с Марком Яковлевичем Эйтингтоном — богатым "русским евреем", женатым на бывшей артистке Малого театра. Эйтингтон с женой пришел в гримуборную Плевицкой, преподнес великолепный букет и золотой браслет в полированной плоской коробочке, восхищался и звал в гости. Плевицкой он понравился — показался очень "душевным", и она приняла приглашение. Жил Эйтингтон на Раухштрассе в роскошно обставленной квартире, буквально набитой русским антиквариатом. Скоблину сначала не понравилось это знакомство: ему казалось, что общение с богатым торговцем унижает его достоинство, но впоследствии, когда Надежда Васильевна по-настоящему подружилась с Марком Эйтингтоном, а Николай Владимирович волей-неволей ближе узнал его, он стал как-то лучше и мягче к нему относиться; а может быть, время и эмигрантский опыт изменили понятия о достоинстве. Но в любом случае Марк Эйтингтон был человеком образованным, умным, тонко чувствующим красоту всего: женщин, вещей, музыки, литературы, и для Плевицкой он оказался знакомством не только приятным, но и полезным. Впоследствии он не раз поддерживал ее материально. Жизнь есть жизнь, а жизнь в эмиграции особенно трудна и не располагает к сентиментам: даже самые напряженные гастроли и самые удачные концерты не давали уже прежних баснословных гонораров.
