Александр Молодчий - Самолет уходит в ночь
На этот раз маршрут предстоял далекий, многочасовой. Бомбы необходимо было сбросить на военно-промышленные объекты Кенигсберга...
Полеты проходили на большой высоте, поэтому надо было надевать кислородные маски, иначе дышать трудно. Каждый рейс — испытание на выносливость. Опасность подстерегает повсюду — и над линией фронта, и над всей территорией, занятой врагом, и над целью. В ночном небе беспрерывно шарят вражеские прожекторы, бьют зенитки...»
Вернувшись из полета, военный корреспондент майор В. Гольцев писал об этом в газете, делился впечатлениями при встрече с известными литераторами страны.
Например, в Центральном государственном архиве Октябрьской революции хранится очерк известного советского писателя Николая Вирты о памятном полете майора Гольцева.
Вот что он пишет.
«Мы сидели у писателя Леонидова. Шел обычный для москвичей и для всех русских вообще, военных и невоенных, разговор о втором фронте, о том, почему-де медлят англичане и когда же, наконец, они покажут свое настоящее умение драться на земле. В самый разгар спора вошел человек с широким курносым лицом, мягкими губами, свидетельствующими о столь же мягком характере, в очках, со знаками различия майора военной авиации. Я сначала не узнал его.
— Виктор Гольцев? Боже мой, вы ли это? Летчик? Майор? Какими же судьбами? Насколько я знаю, вы всю жизнь интересовались только грузинской поэзией! Литературовед — в роли майора авиации, это бесподобно!
— Война нас бросает в самые неожиданные места, — сказал Гольцев, здороваясь с нами. — Например, я никогда не бывал в Кенигсберге, но этой ночью мне пришлось побывать там. Правда, не в самом Кенигсберге, а над ним, и довольно-таки высоко. Но все же я видел Кенигсберг и был свидетелем того, как он горел от наших бомб!
— Как, вы летали на Кенигсберг? Когда?
— С нашими бомбардировщиками. Вчера ночью. Да, да, не удивляйтесь, я летал с ними бомбить Кенигсберг.
И Гольцев рассказал нам свою военную эпопею. Разумеется, он никогда не думал о военной карьере. Знаки различия? Они не интересовали его. Он был поглощен звучной грузинской поэзией, он копался в старинных балладах Грузии. Но вот началась война, и уже ночью 22 июня 1941 года он в числе двадцати писателей уехал на фронт — сначала на Западный, потом на Карельский, потом попал в штаб авиации дальнего действия. Тут он ведет политическую работу, помогает и инспектирует фронтовые газеты пилотов. Он давно просился в боевой полет и прошел с этой целью все медицинские преграды. Все шло отлично — его признали годным к дальним высотным полетам.
— Я был счастлив! — сказал Гольцев.
И вот однажды он получил разрешение командования авиации дальнего действия отправиться в полет. Куда? Он не знал об этом до последнего момента.
— С кем вам предстояло лететь?
— О, мне повезло. Я должен был лететь с Героем Советского Союза Молодчим. Командир и его штурман Куликов, весь экипаж уже знали цель полета, они отдавали себе отчет, что полет будет исключительно тяжелым, опасным и ответственным. Методически проверяли они каждую деталь машины, каждый винтик и исправляли всякую мелочь. Наконец к определенному приказом времени все было готово.
— Летим, — сказал Молодчий.
— Куда? — спросил я, влезая в своей громадной меховой одежде в самолет.
— Разве вы не знаете?
— Абсолютно.
— На Кенигсберг! — И он ушел в кабину управления.
— На Кенигсберг! — повторил я. — Тем лучше!
Я и раньше очень много летал, но такой полет, полет в гитлеровскую Германию — это мне предстояло впервые. Итак, мы летим. Мои ощущения? Я прежде всего наблюдал за людьми, ведущими самолет. Что меня поразило? Будничность совершаемого ими дела. Они летели на вражеский город тоже впервые, как и я. Я немного волновался, было что-то нереальное, фантастическое в таком положении. Экипаж был совершенно спокоен, деловит, внимателен. Никакой подчеркнутой строгости, ничего необычного в словах, жестах, взглядах... Внимание и спокойствие, я бы сказал, обыденное внимание хороших летчиков и обыденное спокойствие храбрецов... Мы прошли линию фронта. Внизу под нами велась артиллерийская дуэль, я видел вспышки орудий, наших и фашистских. Потом настала ночь. Мы летели все вперед и вперед по прямой линии. Время двигалось удивительно медленно. Говорить не хотелось, да и нельзя было отрывать людей от дела. Ми шли в чернильной, кромешной тьме, среди облаков. Было ужасно холодно, даже в моем меховом уборе я чувствовал себя не совсем хорошо. Термометр в самолете показывал 23 градуса мороза! А внизу была тихая теплая ночь!
— Мы у цели, — сказал штурман Куликов и посмотрел на часы. — Минута в минуту, по приказу.
Кенигсберг лежал под нами во тьме. Немцы услышали нас, я увидел разрывы снарядов зенитной артиллерии. Штурман попросил летчика:
— Доверни вправо. Пилот подчинился.
— Доверни влево. Есть, начинаем.
Мы сбрасывали бомбы на порт, на военные объекты. Ах да, я забыл сказать. Уже около Кенигсберга мы увидели зарево пожаров. Я спросил — что это?
— Это сделали товарищи, которые отбомбились по приказу до нас, — ответил штурман.
И мы шли на эти пожары, и они как факелы освещали нам путь... Наши бомбы пошли вниз, и тотчас вспыхнули под нами новые гигантские пожары. Прицельное бомбометание дало свои итоги, врагу отомщено! По радио Молодчий сообщает штабу:
— Приказ выполнен! Ложимся на обратный курс! Мы были над Кенигсбергом считанное, короткое время. Что я чувствовал? Удовлетворение, только удовлетворение. Вы бомбите нас. Вот вам ответ, черт вас побери! И эти ответы будут все более частыми и все более жесткими, пока мы не раздавим вашу жестокую фашистскую силу. А экипаж между тем деловито работал, маневрируя под снарядами зениток. Мы идем домой. Рассветает, и перед нами линия фронта... Настроение приподнятое и, я бы сказал, облегченное — уф! Сделали свое дело!
Наконец путь в несколько тысяч километров окончен — мы на своем аэродроме. Тепло, тихо, утренние птицы поют на опушке леса... Ну и вот вы видите меня здоровым и живым, побывавшим над Кенигсбергом. Я восхищен этим полетом? Людьми? Конечно! Удивительные у нас люди. Молодость, спокойствие, умение держать себя в руках при любых обстоятельствах и, наконец, высокое искусство работы поразили меня в этом полете с новой силой. Да, я влюблен в советских пилотов, мстящих фашистам, громящих их живую и машинную силу. Я ведь был с ними в таком трудном деле — и не разочаровался. Завтра я лечу с Молодчим на новое дело.
— Вы расскажете нам о нем?
— Разумеется, — сказал Гольцев. — Ну а теперь расскажите мне, что делается в литературе, что пишут мои грузины? Я отстал немного от этого дела...
