Генрих Шумахер - Любовь и жизнь леди Гамильтон
А вот и он! Перед зданием почтовой станции, в стороне от толпы встречавших стоял Гревилл! Она показала его матери, превознося его красоту, его благородство и доброе сердце. Она смеялась и плакала, махала ему платком, была счастлива, когда он узнал ее и слегка приподнял шляпу. Когда дилижанс остановился, она бросилась в его объятия:
— Гревилл, любимый! — только и могла произнести она. И он тоже был заметно тронут. В глазах его промелькнул светлый, теплый лучик.
Но он мягко высвободился из ее объятий:
— Не будем устраивать этим людям спектакля, дорогая! Подожди! Мы будем принадлежать друг другу, когда останемся одни.
Кивнув ей, он отошел, чтобы помочь ее матери выйти из экипажа. Его глаза с пристальным вниманием оглядели ее с головы до ног. И казалось, он остался доволен результатами своего осмотра: перед ним стояла, смущенно глядя на вето, красивая пожилая женщина, с гладко причесанными на пробор волосами, ничем не выдавая своего низкого происхождения.
— Как вы еще молоды, — сказал он любезно. — И как похожа на вас Эмили! Вас можно принять за сестер!
Миссис Лайен ответила на комплимент старинным французским реверансом еще усугубившим ее сходство с хозяйкой родового поместья.
— Сэр Гревилл очень мил, и я надеюсь…
— Пожалуйста, не называйте меня по имени, — быстро прервал он, ведя ее и Эмму к остановившейся неподалеку карете, в которую работник почты укладывал их багаж. — Эти люди любопытны. И не нужно им знать, кто мы такие. В Эдгвар Роу, Паддингтон Грин! — приказал он кучеру, задергивая занавески кареты, и попытался смягчить свое поведение шуткой. — Ты ведь знаешь, Эмили, я ревнив. И не хочу, чтобы кто-нибудь увидел тебя. Будь это даже подметальщики лондонских улиц!
Сердце ее болезненно сжалось — стыдится он ее, что ли?
В Эдгвар Роу Гревилл снял небольшой домик. Деревня лежала в городской черте, за Гайдпарком. Далеко простирались ровные поля, обработанные трудолюбивыми сельскими жителями. Среди обширных садов и огородов, на большом расстоянии друг от друга, были расположены их жилища — дома причудливой формы с выступавшими почерневшими балками и массивными соломенными крышами, поросшими мхом. Среди них выделялись живописные харчевни и трактиры, летом становившиеся местом паломничества многочисленных городских жителей, ищущих отдыха в деревне, на чистом воздухе. Со своими печными трубами и массивными воротами, обитыми для безопасности тяжелыми листами железа и украшенными старинными дверными ручками, они напоминали укрепленные замки. Далеко на улицу тянули они свои длинные черные руки с большими заржавленными вывесками, с которых свешивались искаженные странным образом фигуры зверей, солнце и звезды. От ветра эти вывески противно скрипели, медленно раскачивались взад и вперед, как полинявшие, отягощенные дождем знамена.
Такова была картина, которую наблюдала Эмма, слушая объяснения Гревилла, пока их экипаж катил по деревенской дороге.
Так вот где она будет жить…
Летом, когда все покроется свежей зеленью, возможно, и будет здесь идиллия, о которой говорит Гревилл, но пока… Ни собачьего лая, ни живого существа. Деревня словно вымерла среди бесконечной равнины, освещенной последними лучами заходящего солнца. В бледном свете деревья простирали безлистые ветви, как дрожащие пальцы увядших стариковских рук. Серые неосвещенные глыбы домов и запертые ставни делали обиталища людей похожими на мрачные гробницы, в которых угасли последние признаки жизни. Все как бы застыло в недвижном безмолвии, нарушаемом странным призрачным скрипом колес.
В этой тягостной тишине они приближались к цели. Эмму охватила дрожь. Она невольно запахнула плотнее свой плащ. Как бы ища поддержки, нащупала руку Гревилла. Твердым пожатием ответил он на ее робкое движение, и все в ней вдруг просветлело, стало тепло и радостно.
Он любил ее, он с нею. Чего же ей бояться?
* * *Дом стоял в большом саду, его черный ход выходил прямо в чистое поле. В одной из комнат первого этажа была приготовлена скромная трапеза, Гревилл предложил сесть за стол. Но Эмма едва прикоснулась к еде. Ей не терпелось сразу же осмотреть дом.
Они спустились в подвальное помещение, где были уложены штабелями дрова и уголь. Там же была прачечная и комнатка для двух служанок. На первом этаже они осмотрели кухню, где будет хозяйничать мать, прививая Эмме умение вести дом. Рядом с кухней была комната матери. Кроме кровати, стола и нескольких стульев в ней помещался платяной шкаф и большая софа, где она сможет вздремнуть днем после утренних трудов и хлопот.
По другую сторону от входа была женская комната — та самая, где они только что сидели за столом, а оттуда был вход в столовую, большую, как зал. По стенам — на высоту мужского роста — поднималась деревянная обшивка. А стены над ней и потолок были покрыты живописью, изображавшей четыре элемента — землю, воду, огонь и воздух. Все они услужливо тянулись к ногам изображенной на потолке богини красоты, сидевшей на троне в окружении парящих над ней крылатых гениев. Увидев лицо богини, Эмма удивленно вскрикнула — с потолка на нее глядело ее собственное лицо.
— Ромни! — воскликнула она. — Это написал Ромни?
Гревилл кивнул.
— Он не мог отказать себе в удовольствии украсить немного жилище своей Цирцеи. Драгоценная отделка, имеющая еще и то преимущество, что очень дешевая!
Он смеялся. А она была взволнована и тронута. Ей вспомнились тихие дни в ателье на Кавендиш-сквер. На глаза навернулись слезы.
— Ромни, — произнесла она наконец. — Дорогой мой друг Ромни, так он не забыл меня!
— Забыл? Все это время он говорил только о тебе. И не давал мне покоя, пока я не позволил ему прийти завтра навестить тебя!
— Завтра? Уже завтра? Как добр ты, Чарльз, как добр!
Она схватила в восторге его руку, прижала ее к груди, наградив его сияющим взглядом. Впервые за много месяцев она почувствовала себя воистину счастливой.
— Ты давно знаешь его? Ты любишь его?
— Очень! Он великий художник, человек достойный уважения, Я уже много лет знаком с ним. Совершенно случайно мы не встретились в его ателье.
Она пыталась вспомнить.
— Гревилл? Действительно, я слышала от него это имя. Но не обратила внимания. Я ведь и не подозревала, кто это — Гревилл! — Лицо ее стало серьезным. — Но какой же чудак этот Ромни! Почему он не ответил на мое письмо?
Гревилл будто и не слышал этого вопроса. Он обошел его молчанием. Открыв дверь в переднюю, он повел дам по лестнице на второй этаж.
Комната Эммы была расположена над кухней. Обстановка в ней была столь же проста, как в комнате матери. Не было только большой софы, вместо нее стоял письменный стол, покрытый книгами и тетрадями. А на стене над ним изречение: «Carpe diem!»[51] в качестве единственного украшения. Отсутствовали все те мелочи, которыми Эмма любила создавать хотя бы видимость уюта. Комната показалась ей чужой и холодной. Она выглядела строгой и прозаичной, как школьный класс.
