Владислав Отрошенко - Сухово-Кобылин: Роман-расследование о судьбе и уголовном деле русского драматурга
«При третьей встрече, — пишет Сухово-Кобылин, — я рассказал всё свое дело в России, и вовремя, так как на следующий день г. де Сегюр явился к ним с другой версией — роман, в том виде, как о нем кричали в Москве, — и затем говорили об Надежде Ивановне Нарышкиной, это был почти разрыв. Я откровенно высказал всё, как было».
Усердие де Сегюра, однако же, не пропало даром. По аристократическим салонам Парижа прокатилась волна слухов, общество возмущалось, гудело, кипело, шипело.
«Всё это вызвало такой же шум и такие же сплетни в Сен-Жерменском предместье, как если бы это происходило в Москве», — ужасался Александр Васильевич.
Мари де Буглон отговаривали, уговаривали, заклинали, стращали участью другой француженки — Ходынским полем, кровавыми сугробами, «лютой Сарматией».
Но она не испугалась.
«Наконец две недели тому назад всё устроилось и успокоилось. Молодая особа сказала мне: я знаю, что вы честный человек, и верю вам больше, чем всей вселенной».
Действительно, всё уладилось. Но была одна неприятность, которая чрезвычайно раздражала Александра Васильевича. Баронесса де Буглон составила брачный контракт так, чтобы ее дочь никогда не могла вывезти из Франции свои деньги — 150 тысяч франков. «Она отговаривается тем, — писал Александр Васильевич сестре, — что в России возможна революция и ей хотелось бы, чтобы ее дочь во всяком случае была обеспечена капиталом, — со своей стороны, я подозреваю, что это последствие того шума, о котором я упоминал».
Так что господин де Сегюр если и не расстроил свадьбу, то уж во всяком случае насолил русскому помещику и промышленнику, которому в России деньги нужны были позарез: для заводов, для покупки новейших машин.
В августе 1859 года Сухово-Кобылин и Мари де Буглон обвенчались в Париже.
Осенью того же года они приехали в Кобылинку.
Над угрюмыми постройками его родового гнезда вдруг взошло и засверкало радостным светом летучее солнце — счастье… Веселость духа, молодость, жизнь — всё разом вернулось к нему. Он работал, как всегда, с четырех часов утра, но к обеду являлся не как прежде (и как потом), в «варварском одеянии» — запыленном бухарском халате и татарских сапогах, измазанных строительной грязью, — а при параде: во фраке, белой манишке, с золотой цепочкой на жилетке и в блеске фамильных бриллиантов. Ожил и его отец Василий Александрович. Отставной гвардии полковник радовался несказанно, всё чаще поговаривал, что, может быть, Бог даст, увидит он законных внуков, прежде чем ляжет в могилу (незаконную внучку Луизу, зачатую сыном в страшный 1850 год, старик не признавал до гроба).
Ровно год продлилось семейное счастье Кобылина, пока не опомнился, не очнулся Великий Слепец, воздававший ему поспешной и властной рукой за триумф — бесчестием, за славу — презрением, за почет — оскорблением, за счастье — бедой.
Весной 1860 года Мари заболела туберкулезом. Александр Васильевич возил лечить ее в Москву к лучшим профессорам Варвинскому и Иноземцеву, но всё безрезультатно. К осени состояние француженки резко ухудшилось, начались легочные кровотечения. В октябре решено было увезти ее из России на родину. По дороге Мари несколько раз теряла сознание, кровотечение начиналось при малейшем толчке кареты. Александр Васильевич всё время держал жену на руках, один за другим менял окровавленные платки. Приходя в себя, Мари настаивала на выезде матери им навстречу.
Они доехали до Западной Двины и встретились с баронессой де Буглон в Динабурге. Мари не суждено было увидеть родину. Они не достигли даже границ Российской империи. 26 октября 1860 года в помещении ямской станции в Вилькомире[23] француженка скончалась на руках у мужа. Александр Васильевич и баронесса де Буглон повезли ее тело во Францию. Похоронили ее в родном имении.
Зимой он вернулся в Кобылинку. Приказал не топить в доме печей. Спал на верстаке в овчинном тулупе и валенках, вставал в кромешную тьму и шел работать: ругаться, строить, вникать, рубить… Рубить топором заледенелые сучья — с ожесточением, с яростью в сердце: проклята… проклята… «Проклята будь ты, судьба, в делах твоих!»
* * *Одиночество в 1860-х годах стало его религией. Свою замкнутость, уединенность он ревностно оберегал, даже будучи видным промышленником и помещиком. «От земской деятельности, службы по выборам, уездной жизни, — вспоминает тульский помещик Александр Рембелинский, — он уклонялся совершенно и никакого участия в них не принимал».
Он вообще уклонялся от всякой общественной жизни отечества. В газетах предпочитал читать коммерческие новости и объявления. В споры о крестьянском вопросе, который бурно обсуждала тогда вся Россия, вникать не хотел. «России предстоят смуты и тяготы великие, — писал он в 1861 году, — кто молод, тот пусть едет в бурю, а кто уже изведал ветров, тот правит свое судно к пристани».
Его пристанью была родовая Кобылинка. И здесь, среди тульских полей и лесов, в самом сердце России, он был иностранцем, «истым европейцем», как говорил о нем его сосед Александр Ергольский. Из своего имения он чаще выезжал за границу, чем в Тулу, Москву или Петербург.
После смерти Мари он долго не мог прийти в себя и почти готов был уверовать, что ему суждено весь свой век прожить в одиночестве. Но жажда жизни была в нем неистребима. И эта жажда побуждала его тягаться со своей странной судьбой, которая одаряла его удачей во всяком начатом деле, но отказывала в самом желанном — в семейном очаге, в продолжении «могучего рода» Кобылиных.
И он тягался.
В 1867 году Александр Васильевич женился во второй раз. В начале октября он приехал в Россию из Англии с 25-летней супругой, англичанкой Эмилией Смит. Это была энергичная, деятельная и хозяйственная женщина. Она мастерски играла на рояле и пела чистым и громким голосом, была отличной наездницей, прекрасно фехтовала, метко стреляла из ружья. Она была несколько грубовата — не так деликатна и скромна, как Мари, не так нежна, как Луиза; курила сигары, пила вино, любила верховую охоту и многими привычками напоминала Александру Васильевичу его мать, скончавшуюся в июле 1862 года.
Никакими свадебными торжествами ни в Англии, ни в Кобылинке Александр Васильевич свой второй брак не отмечал, потому что «боялся сглазить», а также потому, что 1867 год, как и 1862-й, был для семьи траурным — умерла самая младшая и «самая любимая из сестер», художница Софья.
Характер Эмилии Смит, насмешливый, ироничный, мужественный, отвечал потребности его сердца, ожесточенного бедами и утратами. Английская невестка была довольно бесцеремонна в обращении со свекром, нередко подшучивала над его «чрезмерной религиозностью», позволяла себе заходить в охотничьих сапогах, с ружьями и кинжалами в домашнюю часовню Василия Александровича. Тем не менее старику она очень нравилась, поскольку походила на покойную Марию Ивановну и заботилась о нем, ухаживала, вязала ему, постоянно дрожавшему от холода в огромном и мрачном кобылинском доме, шерстяные вещи. Эмилия принесла в этот дом, сотрясаемый бесконечными бедами, радостную уверенность, прочность, уют и тепло.
