Алексей Вульф - Дневник 1827–1842 годов. Любовные похождения и военные походы
До сих пор я был чрезвычайно разборчив в женщинах, в полном смысле аристократ на этот счет, всегда удивлялся сельским Ловеласам, а теперь сам волочусь за моей хозяйкой – вот как обстоятельства переменяют нас!
4 декабря
<…> Туманской прислал мне “Записки о Жозефине”65, относящиеся ко времени ее жизни после развода.
Автор оных, женщина, не мешается в политику; как собрание анекдотов, рассказанных просто, они довольно любопытны.
5 декабря
<…> Теперь уже не тайна, что в Варшаве было возмущение, чем же оно кончилось, неизвестно, точно так же и причина оного; говорят, будто Курута убит, а Константин уехал оттуда66. Всё это слухи, которые еще не достоверны, но очень вероподобны, и, кажется, поход наш неизбежен <…>
6 декабря
Утром я ездил верхом и всё собирался высечь здешнего сотского за то, что он, поставив к мужикам, у которых я и человек мой стоим, еще рекрут, не хотел ко мне прийти, когда за ним я посылал; но когда его привели ко мне и гусары готовы уже были к экзекуции, то я, как всегда, умилостивился. По сю пору я так слаб, что не могу наказывать виноватых, и их всегда лучше оправдываю внутренно, чем они сами себя <…>
Вот еще подробности варшавского возмущения. Константин, уведомленный о бунте, призвал к себе два батальона для защиты дворца. Чернь была остановлена оными и бросилась на другие жертвы своего неистовства; оными сделались достойный генерал Курута, Красицкий и многие другие. На другое утро Константин выступил с своею гвардиею из Варшавы и собрал польские войска, которые сначала не принимали участия в возмущении, но, стараясь усмирить, большая часть оных взяла сторону возмутителей, вследствие чего великий князь продолжал свое отступление и находится теперь уже в Волынской губернии, куда и все наши войска собираются <…>
9 декабря
<…> Сестра пишет тоже ко мне, но она очень печальна. И как не быть такою, живучи без выезда в Тригорском, девушке в тридцать лет? Бедной мой друг, когда-то увижу я тебя под брачным венком? Засветит ли кто тебе факел Гименея? <…>
12 декабря
<…> Варшавские происшествия объявлены уже в ведомостях: правительство, по благоразумно принятому правилу, не делает из оных тайны. – Государь, получив к ночи уведомление об оных, в следующее же утро сообщил их на разводе присутствовавшим офицерам, которые единодушно просили позволения усмирить мятежников. Он благодарил их за усердие и отвечал, что для сего достаточно будет войск, расположенных там вблизи67 <…>
14 декабря
<…> Живучи здесь, я начну заниматься постоянно службою и русскою грамотою; сначала трудно будет и скучно последнее, но неужели я не буду иметь столько власти над собою, чтобы себя принудить?
15 декабря
Говорят, что почти всё герцогство бунтует и что Константин оказал себя весьма слабым при возмущении: он подписал какую-то у него вынужденную конвенцию и не позволял стрелять по бунтовщикам. Впрочем, эти слухи вовсе не достоверны <…>
17 декабря
Сегодня я стал годом еще старее, отжил и третьего десятка уже половину, едва ли не всю молодость мою. Оглянувшись назад, вспомнив, что я был и есть теперь, а посему представив себе и будущее, нигде не встречаешь предмета, на коем с удовольствием можно было остановиться. Несколько пламенных желаний, блестящих идей прекрасного – вот всё, что мне осталось от прошедшего, если не упоминать все не исполнившиеся надежды и несколько поцелуев некогда любивших красавиц. Всё это прошло невозвратно: ни сердце, ни рассудок не обольщаются, как сладкий сон не возвращается после досадного пробуждения. Не радостны те дни, где ищешь одного постоянного, полезного, когда для последнего отказываешься от шумных удовольствий, от честолюбия и от всего, что нам в молодости жизнь светскую делает столь ценною. Но судьба не допущает мне и там быть полезным, где единственно я оным могу стать. Я должен служить, жить в нужде иногда, всегда в бездеятельности и, следственно, скуке, без всякой видимой и, рассудительно, для кого-либо ожидаемой пользы. – Это печально – в первый и последний день года.
18 декабря
<…> Собственные мои занятия еще менее занимательны и разнообразны; я читаю всё, что мне под руки попадает: записки о французской революции и об войнах оной, иногда наши литературные журналы, книги, касающиеся до фрунтовой службы, и даже пробегаю грамматику Греча68. Вот в каких занятиях провожу я те часы дня, которые не могу проспать.
19 декабря
<…> Утро сегодня превосходное, солнце выкатилось на чистое, яркое небо, и золотые лучи его скользят по земле, которую небольшой мороз обелил, воздух сух и чист, одним словом, это настоящее прекрасное северное зимнее утро с тою только разницею, что оно имеет десятую часть его холода, т. е. не 10°, а может, только 1° холода.
Сегодня день рождения сестры – пусть будет у них, по крайней мере, такая же погода в Тригорском – я не знаю, что можно бы было еще пожелать. Последние письма ее очень печальны, но как ей помочь?..
23 декабря
<…> Из дому я не получил писем, но зато одно очень милое от Анны Петровны <…>
В Бердичеве точно появилась холера, от которой уже там погибло человек 150. – В других уездных городах тоже, говорят, она показалась, а именно: в Василькове, в Белой Церкви, в селе Павловичах и других, но это недостоверно, о Бердичеве же объявлено официально. Никакие меры предосторожности не в силах, кажется, остановить распространение сего бедствия: от пределов Сибири медленно она всё подвигается к западу и едва ли не дойдет она до сердца Европы. Она мне кажется губительнее чумы турецкой, которая, по крайней мере, весьма редко прокрадывается через карантины69.
30 декабря
<…> Сестра Анна пишет, что будто бы “Литературную газету” запретили за стихи, о которых мне писала Ан на Петровна70. – Пушкин всё еще не женился, а брат Лев уверяет, что если Гончарова не выйдет замуж за Александра Сергеевича, то будет его невесткою71. Всего приятнее для меня новость, что Софья кормит сама грудью своего ребенка и живет с мужем как нельзя лучше, – дай Бог, чтобы их семейственное счастие продлилось; никто более барона оного не достоин.
<…> Был я у Рудольтовского. Он недавно возвратился из Одессы с тем, чтобы подать здесь в отставку. Служив так же безуспешно, как я в 29 году, он, по крайней мере, счастливее тем, что выходит теперь из службы. Хотя он и поляк в душе, но, получив европейское воспитание, в нем не осталось ничего, что мне и вообще всем нам, русским, не нравится в его соотечественниках; я к нему очень хорошо расположен.
