Алексей Вульф - Дневник 1827–1842 годов. Любовные похождения и военные походы
Изображение действующих лиц, исторических и вводных, так же слабо; сам герой романа без нужды обременен убийствами и злодействами – в описании нравов и обычаев того времени он более всего успел. В “Борском” есть несколько хороших стихов, это всё, что можно в его пользу сказать2 <…>
9 января
Проезжали здесь вчера Ломоносов и Милорадович, которых, неведомо по какой причине, требуют в 4 гусарскую дивизию <…> Если их точно возьмут из полка, то мы потеряем двух из лучших наших товарищей. Милорадович с того времени, как я кончил его дуэль, переменился совершенно в обращении со мною и сознается теперь, что он прежде не знал меня; я тоже с тех пор открыл в нем более хороших качеств, чем ожидал. Мы расстались лучшими товарищами, сердечно сожалевшими, что судьба нас снова разметывает. – Ломоносов в своем роде тоже человек очень милый и умный и в полном смысле слова гусар-товарищ. – При прощанье с такими людьми можно ли было не выпить лишней рюмки вина? – Хотя я, как всегда, старался пить как можно меньше, но от смешения разных напитков и теперь болит немного у меня голова.
Хочу сегодня ехать в Сквиру по той причине, что рекрутские партии прежде 15 числа не прибудут сюда.
10 января. Антоново
После часов трех езды по ровно накатанной дороге в почтовой телеге очутился я из Белой Церкви в Сквире у ног моей красавицы, разлука с которою, казалось, была главнейшею причиною, почему пребывание мое в Белой Церкви мне столь несносно было. Она приняла меня довольно мило, но весь вечер я не имел свободной минуты остаться с ней наедине; зато от Рудольтовского узнал я, к великому моему удовольствию, что он уже не в большой милости у ней. – Утро сегодня я всё почти провел с нею: то разматывал нитки, то рисовал ей узоры. Перед самым отъездом сюда, когда лошади мои уже стояли у подъезда и я ходил по комнате, ожидая Арсенья, она совершенно неожиданно вышла ко мне из другой, где спал ее муж; я не успел воспользоваться выгодою моего положения, ибо вовсе некстати воротился Арсений. Я должен был ехать, но, одевшись в шинель, я воротился, и она не ушла в заповедную комнату, а допустила еще раз вынудить у себя поцелуй. Сегодня я был и здесь счастлив; возвратясь, я нашел у себя в хате Софью, она осталась топить печку, в которое время я употребил всё свое красноречие, чтобы убедить ее придти после ко мне: она и согласилась, обещав завтра придти, – увидим, сдержит ли она слово?
В два дня, которые я хочу провести здесь, хочется мне написать домой ответы на последние мною полученные письма.
О делах польских слышно только, что их, вероятно, окончат без кровопролития, еще менее должно ожидать европейской войны, хотя мы и двигаем теперь большие силы.
12 января
Вчера я просидел весь день у Ушакова, так что не успел окончить одного письма к матери. Софья меня обманула и не пришла, как обещалась, эту ночь, почему сегодняшний день, хотя и именины Евпраксеи и Татьяны3, я начал не <в> веселом расположении духа. В ночи выпал небольшой снежок, который выманивает меня в поле; погода стала теплее, есть надежда, что будет санная дорога.
14 января
Весь вчерашний день я пролежал больной от угара, и только вечером голова моя освободилась от чада; в это время принесли мне письма из дому и объявление на 500 рублей. Деньги приходят всегда в пору и кстати, но должно сознаться, что я их совершенно не ожидал. Хотя на прожитье у меня теперь и нет денег, но эти я хочу почти всё отдать за лошадь, то есть я оставлю себе из них третное жалованье 4, а получив оное, я его отдам в эту сумму.
Письмо матери очень мило; она поздравляет меня с моим днем рождения и вместе с новым годом. Сестра тоже очень нежна, она нездорова, а Евпраксея приложила к письму тоже свой лоскуток бумажки, на котором она мне передает поклоны от Катеньки Вельяшевой и поцелуй от Катеньки Гладковой; последняя уверяет, что много про меня говорила с какими-то Пашковыми, в доме у которых я будто бы волочился за одной девушкой. Вот знакомство, про которое и во сне мне не снилось: правда ведь нашей братии Вульфов так много под луною, что легко можно принять одного за другого; я любопытен, однако, знать, что это за Пашковы.
20 января
Пять день <!> прожил я совсем против моей охоты в Сквире и вовсе не с удовольствием: отправив лошадей, я не сказал, когда им приезжать за мной, а в Сквире хотели с меня так много взять, что я не решался нанимать мошенников евреев. Наконец уже сегодня удалось мне выехать с Вормсом. Кроме 500 рублей, я получил еще от матери посылку с бельем, которая меня чрезвычайно обрадовала, ибо в этом отношении я был в крайней нужде. Обещание матери в скором времени мне выслать еще тысячу рублей обеспечивает меня покуда совершенно насчет будущего.
В любовном отношении пребывание мое в Сквире не было успешно: не только я в это время нисколько не подвинулся вперед, но, напротив, совершенно почти прервал мое волокитство, потому что нет никакой надежды ни ей понравиться <…> Для порядочной связи она и молода, и холодна, и глупа, муж же ее жестоко записывает за всё – вот почему я хочу обоих впредь оставить в покое.
Под печатью тайны сказал мне сегодня Вормс, что здесь в Повете открыли у одного помещика Туркула злоумышленное сходбище поляков. Ротмистр Погорский, в месте расположения которого эскадрона живет этот помещик, поскакал туда разведать, что там делается, и если он откроет что-нибудь, то наш эскадрон, как ближний, может, завтра поведут туда. Так думает Вормс, мне же кажется всё это бреднями и вздором <…>
21 января
Утром я не писал писем, как это прежде предполагал, но читал В. Гюго драму “Кромвель”, которая очень занимательна.
Бросив мою трактирщицу,
Любовь покинул я, но в душу
Не возвращается покой!5
Меня томит желание быть с женщинами, если нельзя их иметь <…>
26 января
<…> Из Варшавы пишут, что старания возмутителей вооружить народную стражу и вообще всех, кто в состоянии носить оружие, безуспешны. Есть уже известие, хотя и недостоверное, что диктатор Хлопицкий бежал и что Дибич, вступив в пределы царства, обнародовал сильную прокламацию против бунтовщиков6. Все ожидают скорого усмирения без большого кровопролития <…>
29 января
Вчера был у нас смотр эскадрона. Об нем нечего сказать, потому что ни верховая езда гусар, ни сухое обращение Плаутина с Муравьевым, которые друг друга очень не жалуют, ни глупости, деланные и сказанные Ушаковым, не стоят упоминания. – Всё это меня не столько забавляло, чтобы отвлечь мое внимание от третьего дня полученных писем, которыми я и теперь еще радуюсь. Мать описывает очень нежно, как она, встречая новой год в Острове у Валуева, вспоминала обо мне, а сестра Анна – как они довольно приятно там провели праздники и что Евпраксея сделала завоевания барона Вревского, из которого она говорит, что могут быть важные следствия; я, однако, этому не верю – не слишком ли далеко они увлекаются своими браколюбивыми мечтами. Еще передает она мне чрезвычайно милый поклон от Ольги Васильевны Борисовой, которая ей созналась, что еще ребенком (если не ошибаюсь, то это было в 17 году) она была в меня влюблена. Эту милую женщину после того я встретил только раз через десять лет, то есть в 27 году, когда я с братом Александром Яковлевичем Ганнибалом (ей внучатным братом тоже) проезжал Остров, где тогда лечилась ее мать. Я нашел ее уже женою тамошнего помещика господина Борисова, она мне тогда чрезвычайно понравилась, но, к сожалению, я с ней более не встречался. Если мне случится в нынешнем году быть в Псковской губернии, то, несмотря на ревность ее мужа, я употреблю всё мое старание, чтобы познакомиться с нею <…>
