Воспоминания. Письма - Пастернак Зинаида Николаевна

Написано из Ленинграда по приезде из Парижа в Москву (примеч. З.Н. Пастернак).

14. VIII.35

Болшево

Вечер без тебя, ты сейчас уехала. Спасибо тебе, что ты такая, что я так люблю тебя, что ты разливаешь столько радости вокруг себя, что столько ее даешь мне. Тяжело и неприятно видеть Соколовых, которых при тебе не было: потому что они мне не напоминают твоего здешнего пребыванья, они лишние, я не понимаю их назначенья.

Исхода письма к Калинину [235], правда, жду, как чего-то нашего с тобой, как ребенка: родим свободу Виктору. Или по крайней мере некоторое облегченье. Когда же я научусь быть без тебя? Это труднее поэзии, покера и волейбола. Ты такая замечательная, такая моя, как моя противоречиво больная, никому не объяснимая жизнь. Вдруг тебя вырвали из ночи, и она осталась грустная, ноюще пустая.

Ничего, что я написал тебе?

Твой Б.

Это для Сельвинского.

Написано в Болшеве (примеч. З.Н. Пастернак).

<Август 1935>

Родная моя Лялечка. Я не стал спать больше прежнего, но я принялся за работу, и внутренний ад, в котором я находился 4 месяца, кончился. Не знаю, насколько это прочно и окончательно ли, но если дело пойдет на лад, я буду тем же методическим счастливцем, каким был всегда, и проживу тут, в Болшеве, на страх директорам, всю зиму.

Эта та же зимняя проза, опять, как всегда, ты в центре, но я хочу написать ее заново, по-своему, в духе и характере «Охранной Грамоты» и «Волн».

Этого страшного лета не было бы, если бы я не отступил от пожизненных навыков, если бы не струхнул в апреле и не стал слушаться знакомых и врачей, если бы в замен привычки производить не стал делать попыток поправляться. Какой это все был бред и какое счастье, что я все-таки не рехнулся. Но сил у меня все же устрашающе мало по сравненью с прошлым годом, и я не понимаю, отчего это. От сердца ли? Или от огромного множества недоспанных часов?

Я хотел тебя порадовать этим письмом, и меня огорчит, если я не достигну цели. Не беспокойся обо мне. Утром, лежа в постели, я мечтал: к зиме, за работой, я приду к какому-то равновесью, если не к прежнему, то к какому-то новому, менее молодому. Вещь надо будет за зиму написать великолепно по силе подлинности, по сжатой душевности и краске. А перед весной мы поедем с тобой куда-ниб<удь> за границу (в Париж или к Роллану), но так, чтобы по пути побывать у моих стариков.

Итак, не тревожься обо мне. Я живу тобой постоянно, но так, как это бывало раньше, веселясь и радуясь твоему вечному присутствию в моей душе, а не как осиновый лист на твоем горячем ветру, как это было в последнее время.

Этим летом меня не было на свете, и не дай Бог никому из вас узнать те области зачаточного безумья, в которых, сдерживаясь и борясь против них, я пребывал.

Поцелуй Тусю, Аню и Анну Федоровну. Расскажи Гаррику, что я переделываю прозу ближе к музыке и поэзии, нежели это было раньше, и что мне лучше; крепко обними детей. Кланяйся своим друзьям. Я не столько ревную тебя к ним, сколько все-таки они и мне и тебе (пройдут годы, и ты сама в этом убедишься) чужды. Именно оттого, что они не как ты, мне с ними так и тяжело. Они тоже источники моего проклятого лета, как и врачи и их рецепты. Паразитарный, цинически-словесный, не прокаленный плодотворным страданьем, благополучный, буржуазно-еврейский мир и круг.

Итак, в третий раз будь здорова и не беспокойся. Приезжай, руководствуясь удобством, т<о> е<сть> когда это надо будет совместить с провизионной поездкой в Москву.

Сюда понаехало много нового народу. Из прежней крайности я ударился в новую, стал резок и груб и уже обидел одну отдыхающую, когда она мне пролепетала что-то про вдохновенье. Приехал поэт Сурков [236]. А черный англичанин, друг Капица [237], оказался всемирной знаменитостью. Это Дирак [238], один из творцов после эйнштейновской микромеханики, про которого мы с Гарриком читали в книге Джинса [239]. Надоеда Гандольфи прислала ко мне своего зятя. Он пришел ко мне во время работы, очень витаминный молодой человек, с которым трудно было разговаривать, так от него пахло луком. Перенес его на 7 часов, пригодится для волейбола.

Ляля, думаешь ли ты обо мне, знаешь ли и любишь ли меня?

Всегда и весь твой Б.

Третий день купаюсь, но когда пробую делать гимнастику, вижу, как съехал вниз против прошлого года. Но в общем мне лучше, наконец лучше, лучше душевно, ура, ура, и тра-ра-ра-ра.

Письмо написано из Болшева,

санатория ученых, в Загорянку, где жила я с детьми (примеч. З.Н. Пастернак).

1941

12. VII.41

Дорогая моя дуся Зиночка! Сейчас стало гораздо спокойнее. Долго я не имел известий о Жене, который из честности ничего не пишет с места, где находится. От его товарищей стало известно, что он жив и здоров. Последние дни (начиная с 10-го) я провожу на огороде, который зарос и одичал. За один вчерашний день выпололи и разрыхлили всю картошку, полем морковь и огурцы, косим сено, каждый вечер все поливаем. На квартире и на даче я воспользовался чрезвычайностью, чтобы избавиться от многолетнего хлама.

12. VII.41

Ко мне ездят Оленька, Женя [240] и др<угие>, я всех заставляю работать. С просьбой о помощи обращалась Анна Роб<ертовна> [241], но я не имел времени ответить, и у меня у самого нет лишнего. Маруся [242] (Леничкина) еще у меня, она ему очень кланяется. Вероятно, на неск<олько> дней на даче поселятся Оленька и Туся. Все на даче и в городе у меня в таком состоянии, чтобы был порядок, не препятствующий переменам и передвижениям. Напиши мне, пожалуйста, поподробнее, как вы ехали и хорошо ли вам на месте. Крепко, крепко целую Леню и Адика [243]. В следующий раз напишу им. Устно передал поклоны через Веру Васильевну [244]. Обнимаю тебя.

Твой Боря

19. VII.41

Жду с нетерпеньем известий от тебя. Наверное, вам очень трудно; теснота, жара и м<ожет> б<ыть>, и с питанием не так гладко. Успокой меня на этот счет. Не терзай себя мыслями, что вы уехали понапрасну. Правда, после вас не было ни разу тревог, но ведь никто не может знать, что будет дальше. Я уже писал тебе, что по многим соображеньям решил заботиться об огороде. На капусте уже блохи и черви, буду их уничтожать. Начинает созревать клубника. Когда ее будет больше, повезу Адику [245]. Вчера разбирал вещи на городской квартире. Сколько хламу!!! Я ужасался. Крепко целую тебя, Леню и Стасика. Поклон всем знакомым.

Твой Б.

20. VII.41

Дорогая Зина!

Женя писал домой закр<ытые> письма, из которых ни одно не дошло, верно, цензуре некогда все прочитывать и для скорости их уничтожают. Я от тебя не имел еще ни слова, написал тебе несколько писем и боюсь, что ты ни одного не получишь.

Вчера я отправил тебе 400 рублей. Вчера же утром был у Адика и с ним простился. Они переезжают в город Плес на Волге. Адрес: Ивановская обл<асть>, гор. Плес на Волге, бывш. дом отд<ыха> ВЦСПС, сан<аторий> «Красная Роза». Я нашел его в лучшем состоянии, чем бывало прежде. Нога не болит совсем, температура почти все время нормальная. Он стал лучше питаться, и его даже беспокоил вопрос, не ухудшится ли при переезде питанье, так как он стал поправляться. Как я тебе уже не раз писал, я не мог оставить квартиры, дачи и огорода в том виде, в какой они пришли в дни нашего расставанья. Все это я постепенно привел в порядок своими руками, т<ак> к<ак> у Маруси и Василия нет совести, а у Маруси – няни – день уходит на стирку одного носового платка, и еда, приготовляемая с утра, поспевает к 12 часам ночи. На даче сменялись беспрерывные гости: Туся с Оленькой, Мил<ица> Серг<еевна> с Гарриком, Женя с Женей, но я либо бывал в городе, либо едва уделял им несколько слов, т<ак> к<ак> занят был общей полкой и ежедневной поливкой огорода, а затем окучиваньем картошки и травленьем капустного червя.