Воспоминания. Письма - Пастернак Зинаида Николаевна

Все пришло, не беспокойся. Завтра 13-го улажу все с Рождественским. Насчет приезда пока ничего не знаю, каждая минута дорога, а само по себе это ведь одно удовольствие. И представляю себе, красота какая!

Страшно рад за тебя. Отдыхай, поправляйся, будь здорова, обнимаю тебя. Ты страшно золотая, если действительно у тебя есть основанья отрицать мой поклеп.

Письмо написано в Москве в Абрамцево (примеч. З.Н. Пастернак).

<Конец июня 1935 г.>

Дорогая моя, Ляля моя, жизнь моя. Не удивляйся, что не получала от меня писем. Я третий день ношу в кармане письмо к тебе, неоконченное, и которого я не мог окончить. Все дни я был как в бреду и в страшной слабости не от обилия людей и впечатлений [222], а оттого, что, как я и думал, здоровье мое сильно ухудшилось в дороге. Вчера у меня был врач и дал мне кучу всяких лекарств, в результате чего я первую ночь сегодня спал по-человечески, около 8-ми часов. А до этого все пошло таким образом, что (с желудком, сердцем, сном и печенью) я был отброшен назад к тому состоянью, в каком меня видел Огородов.

Всякий раз как я начинал письмо тебе, у меня делалось головокруженье и от волненья, и от слабости, и волей-неволей я откладывал перо. Все-таки было большой жестокостью со стороны всех (но не с твоей), что меня послали в таком состояньи. Не с твоей, т<о> е<сть> ты в этом не виновата, п<отому> что ты вторила с чужого голоса, ты ведь детка чудная, ты ребенок и ничего в таких случаях не понимаешь. Не могу изобразить тебе пытки валянья без сна в удушливых (пусть и роскошных) раскаленных вагонах. Второй класс (с границы) означает только мягкие сидячие места, а отнюдь не спальные. Границы (Польши и Германии, Германии и Польши) приходились на ночные часы. Приходилось подниматься, едва задремав, и пр. и пр. Наконец с едой все шло как и когда бог пошлет, без системы, с недоеданьем (случайным) и перееданьем. В том состояньи, в каком я нахожусь, мне просто страшно пускаться в обратную дорогу, я приеду в таком упадке сил, какого и в год у нас не восстановлю. Ты только подумай: 3 месяца длится теребленье нервов и каждоночное недосыпанье, ведь это хоть кого с ума сведет.

Здешний врач сказал мне, что он берется поставить меня на ноги в 2–3 недели. Вчера (потому что вчера я еще был полубезумным, измученным недосыпаньем неврастеником) я не хотел об этом слышать. Сегодня же, даже не спрашиваясь твоего совета, я с радостью хотел бы воспользоваться такой возможностью, если она матерьяльно осуществима, т<о> е<сть> если наше правительство даст мне для этого достаточно нужной валюты. Все это выяснит Щербаков через наше полпредство. Если меня согласятся денежно поддержать, я, значит, останусь тут отсыпаться и лечиться, если нет, я 4-го выеду с несколькими товарищами из делегации в Лондон и оттуда морем домой в Ленинград.

Золотой мой друг, что сказать тебе о Париже! Это прародина городов. Это целый мир красоты, благородства и веками установившейся человечности, из которого, как заимствованье, в свое время рождались всякие Берлины, Вены и Петербурги. Я массу расскажу тебе всякого, золото мое, когда приеду, в письме же не хочу тратить слов на описанье, п<отому> ч<то> боюсь, что утомлюсь. Нечего также рассказывать (п<отому> ч<то> и это заняло бы много места и времени) о том, как приняли меня тут. Что с того, что меня тут называют и гениальным, и каким хочешь еще, когда между мною и этим признаньем все время стояла стена всеомрачающей слабости, разлучавшая меня с людьми, с впечатленьями и с самым фактом моего успеха. Меня рисовали и фотографировали для нескольких здешних журналов: я был бы в ужасе, если бы что-ниб<удь> из этого попало тебе на глаза: помнишь одра (умиравшую лошадь) в Ильинском? Таков я теперь. Я и этого письма не могу кончить никак. Все время то приступы слабости (головокруженье), то – люди. И сейчас, например, в моей комнате сидят дочь Мар<ины> Цветаевой и ее отец [223] и они сами предложили мне продолжать писать письмо, за кот<орым> меня застали. Когда сегодня в приемной у Потемкина [224] я себе представил, что останусь еще тут на месяц (пусть и в санатории), я вдруг все передумал и решил ехать в состоянии ухудшающегося здоровья через Лондон. Таким образом, я в Москве, верно, буду в середине июля – и только бы доехать живым: ни о чем больше не мечтаю. Здесь я часто встречался: с Замятиным и его женой, с художн<иком> Ларионовым и Натальей Гончаровой [225], с Ю. Анненковым [226], с Цветаевой [227], с Эренбургом [228] и Савичами [229], еще больше мытарили и теребили меня французы. Если для чего-либо я сел писать тебе, то только с одной целью: чтобы сказать несколько слов о тебе. Ты единственно живое и дорогое для меня на всем свете. Все мне тут безразличны. Более того: я даже не видал родителей [230]. Они были в Мюнхене, когда я проезжал через Берлин, и в Берлин для встречи со мной приехала одна старшая сестра [231] с мужем, а со стариками я говорил по телефону. Я обещал им, что на обратном пути заеду в Мюнхен и там остановлюсь на неделю, и вот видишь, как легко изменяю своему слову, нисколько об этом не думая. Зато ты всё. Ты жизнь. Ты именно все правдивое, хорошее и действительное (невыдуманное), что я знал на свете. И сердце у меня обливается тоской, и я плачу в сновиденьях по ночам, по той причине, что какая-то колдовская сила отнимает тебя у меня. Она отнимает тебя не только как жену и женщину, но даже как веянье простой мысли и спокойного здоровья. Я не понимаю, почему это так сделалось, и готовлюсь к самому страшному. Когда ты мне изменишь, я умру. Это совершится само собой, даже, м<ожет> б<ыть>, без моего ведома. Это последнее, во что я верю; что Господь Бог, сделавший меня истинным (как мне тут вновь напомнили) поэтом, совершит для меня эту милость и уберет меня, когда ты меня обманешь. Потому что ты не только Зиночка и Лялечка и женка моя и прелесть, но все, все. И я тут всем надоел тобою. Я чуть ли не францу<зским> журналистам говорил, что меня ничто на свете не интересует, что у меня молодая, красивая жена, с которой я вот уже в трехмесячной разлуке, по причине какой-то неизвестной болезни. И т<ак> к<ак> все любят меня, то на основании слов моих начинают понимать, какая ты несравненная прелесть, чудный друг мой. Но если даже что-ниб<удь> случилось, не бойся. Если ты вынуждена что-то скрывать от меня, повторяю, что-то большой силы, трагическое и облагораживающее всё очистит моею смертью, и ты вспоминать меня будешь так, как это нужно после нашего Второго рожденья и Охр<анной> Грамоты. Ты представляешь себе, как трудно писать при других? (В моей комнате люди.) Насчет покупок не беспокойся, я все привезу, и мне только жалко, что нездоровье не дает мне возможности самому радостно и с ясными глазами походить по магазинам. Итак, лечиться я во Фр<анции> не остаюсь. Но мне очень плохо, Ляля, я сплю только со снотворными. Обнимаю тебя.

Твой Б.

Письмо послано в Москву из Парижа (примеч. З.Н. Пастернак).

12. VII.35

Сейчас телеграфировал тебе. Боюсь всех московских перспектив: домов отдыха, дач, Волхонской квартиры – ни на что это у меня не осталось ни капельки сил. Остановка моя у т<ети> Аси [232] – случайность. Я приехал в Ленинград в состоянии острейшей истерии, т. е. начинал плакать при каждом сказанном кому-нибудь слове. В этом состояньи я попал в тишину, чистоту и холод т<ети> Асиной квартиры и вдруг поверил, что могу тут отойти от пестрого мельканья красок, радио, лжи, мошеннического и бесчеловечного по отношенью ко мне раздуванья моего значенья, полуразвратной обстановки отелей, всегда напоминающих мне то о тебе, что стало моей травмой и несчастьем [233], и пр. и пр. И надо же наконец обресть тот душевный покой, которого я так колдовски и мучительно лишен третий месяц! Мечтал о разговоре с тобой, которого не сумею передать в письме. Но ты сюда не приезжай, это слишком бы меня взволновало. Свою поездку постарался сделать интересной главным образом для тебя. Для себя почти ничего не купил. У Щербакова список вещей, задержанных на Ленинградской таможне. Попроси его, он поможет тебе их выручить и получить. Там только несколько пустяков для Жени, но т<ак> к<ак> неудобно, чтобы думали, что я вез тебе три вязаных шерстяных платья (как оно и есть), то говори, что это подарки: тебе, невестке, Жене и другим. Тебе же и новый франц<узский> чемодан, который здесь со мною. Кроме того, я для тебя у Ломоносовой [234] в Лондоне оставил 42 фунта стерлингов, но этого никому нельзя говорить, я бедность своих закупок объяснил необходимостью возвращенья долга Ломоносовой, пусть так оно и считается.