Владимир Стеженский - Солдатский дневник
Немцы атаковали беспрерывно. Иногда их боевые группы прорывались сквозь заслоны и подходили к самому КНП. Тогда все мы во главе с нашим генералом отчаянно отстреливались. Помню, как в первый и, слава Богу, последний раз в моей военной жизни мне пришлой стрелять из пулемета.
Когда-то наш командир дивизии В. Я. Горбачев был самым молодым генералом Красной Армии. Получил это звание в двадцать семь лет — за освобождение Крыма. Но так до конца войны и остался генерал-майором, хотя имел немалые заслуги за бои в Польше и Германии и заработал немало наград, в том числе Золотую Звезду Героя. Причина, конечно же, была. Он был храбр не только в бою… После освобождения Феодосии он познакомился с проживавшей там молодой певицей. И влюбился. Как и следовало ожидать, местные органы госбезопасности доложили куда надо о том, что певица в годы оккупации выступала в городском театре. Тогда это считалось «сотрудничеством с фашистскими оккупантами». Надо полагать, что «сотрудничество» ограничивалось пением, иначе эту женщину не спасли бы и генеральские погоны поклонника.
Несмотря на все попытки военного и прочего начальства отлучить нашего комдива от феодосийской певицы, он с ней не расстался. Сумел перевезти ее из Крыма в польский Люблин, а затем и в Германию. После войны официально зарегистрировал свой брак с ней, переехал в Киев, но военная его карьера закончилась. Зато он сохранил верность любимой женщине, не посрамив чести русского офицера…
Положение на одерском плацдарме упрочилось; удалось его расширить. Более того, бывало, мы ухитрялись переправиться на лодке на восточный берег Одера, на «Большую землю». Ведь там была баня, иной раз и кинопередвижка. Да и просто можно было отоспаться пару часов…
Хотя в те дни никаких серьезных боевых действий на нашем участке фронта не велось, начальство требовало ежедневных разведсводок, которые составлял я и которые потом за подписями нашего начальника штаба и начальника разведотдела шли в штаб корпуса. В сводках требовалось сообщать о потерях противника за истекшие сутки, о числе уничтоженных нами дотов и дзотов, танков и артиллерийских установок. Почти все эти цифры, конечно же, брались с потолка нашей (и не только нашей) землянки.
Когда я приносил рабочий экземпляр разведсводки своему начальнику, майору Юдакову, человеку образованному и обладавшему чувством юмора, он нередко округлял мои цифры, напоминая при этом: «Не забывай, как Суворов во время войны с Турцией приписывал нули к цифрам о вражеских потерях, приговаривая: „Чего их, басурманов, жалеть!“».
Ведь, как известно, Совинформбюро «уничтожило» за время войны четыре состава немецкой армии.
Ожидание окончательной победы было тогда господствовавшим чувством. Только бы поскорее! От войны устали все, и немцы тоже.
В немецких газетах, достававшихся мне от перебежчиков (их числе заметно увеличилось), все чаще сообщалось о «суровом возмездии» за «предательство фюрера». Мы видели немецкие деревни, сожженные не нами, а эсэсовцами; видели повешенных на фонарях жителей этих деревень за белые флаги на их домах.
Из армейского разведотдела пришла тревожная информация: у нас в тылу появились террористические отряды «вервольфов» (оборотней). Было убито несколько наших офицеров.
В ответ нашим командованием была создана специальная Группа особого назначения, в нее вошли офицеры разведотделов и военные переводчики, в их числе и я. А руководили нами сотрудники Особых отделов «Смерш».
В поисках загадочных «вервольфов» мы стали объезжать деревни и поселки. Местные жители охотно делились своими подозрениями. Было задержано с десяток молодых немцев, которых тут же отправили во фронтовой «Смерш».
Готовность многих немцев к сотрудничеству с «советскими оккупантами», готовность «настучать» на соседа вызывали противоречивые чувства: и одобрение и презрение. Много позже мы стали понимать, что немцы были воспитаны системой, весьма сходной с нашей, сталинской.
Германские впечатления наводили и на рассуждения психологического порядка. «Странный народ, — писал я тогда в дневнике, — замкнутый и эгоистичный. Среди местных немцев есть больные, раненые, но никто им не помогает. Живя среди них, можно умереть с голода, но никто не поделится куском хлеба». Хлебом делились тогда с ними мы, русские.
По данным нашей фронтовой разведки, за один только март на оставшуюся неоккупированной часть рейха было эвакуировано около 17 миллионов мирных жителей. А 20 марта от пленных и перебежчиков мы узнали, что Гитлер приказал уничтожить продовольственные склады, которые могут быть захвачены нашими или союзными войсками. Что это означало для населения — понятно.
В те же дни готовилось еще одно преступление гитлеровцев. В Берлине и окрестностях находилось около ста тысяч угнанных из Советского Союза и других стран молодых мужчин и женщин — в основном подростков, которые работали на заводах, фабриках и в крестьянских хозяйствах. И Гитлер распорядился: «как можно скорее отправить всех в безопасное место». Иными словами — уничтожить. К счастью, наступление наших войск сорвало этот ужасный план.
16 апреля началось наше последнее наступление — на Берлин. Предрассветную тишину взорвала мощная артподготовка. Вспыхнули лучи множества прожекторов, заранее установленных на восточном берегу Одера и направленных на оборонительные позиции гитлеровцев. Ослепленные прожекторами, оглушенные взрывами немцы какое-то время не открывали ответного огня.
На нашем участке фронта были сосредоточены разношерстные подразделения, наспех сформированные гитлеровцами. В те дни впервые против нас были брошены и части РОА, власовской армии, которая раньше участвовала лишь в карательных операциях в немецком тылу или в боях на Западном фронте.
На второй день наступления несколько власовцев были взяты в плен. Военный трибунал приговорил их к расстрелу. Изменников поставили к стенке полуразрушенного сарая. И вдруг один из них вышел вперед и громко крикнул: «Да здравствует великий Сталин!». Но никого из власовцев это не спасло.
Кстати сказать, мне не раз доводилось находиться на передовой в начале боевых атак, но я ни разу не слышал, чтобы кто-то из командиров поминал имя «великого вождя». Жизнь не сходилась с легендами нашей пропаганды.
Утром 18 апреля наш комдив приказал перенести КНП на несколько километров западнее. Уже отправили туда саперов для оборудования дзота и нескольких связистов. В «виллис» уже сели генерал, начальник разведки, офицер оперативного отдела. Не хватало только переводчика. Со мной такое бывало: я замешкался, ведь надо было собрать сумку с документами, словарями, запасными очками и прочим, по словам моего начальства, «барахлом». «Не будем тебя больше ждать! — крикнул генерал. — Пойдешь пешком!»
