Николай Долгополов - Легендарные разведчики
Видимо, Серебрянский нелегально работал в Палестине и в Польше. Считается, что ему удалось создать агентурную сеть в сионистских организациях этих — и не только этих — стран. В середине 1930-х он расширил резидентуры во Франции, Японии, даже в Китае, который тогда оккупировали японцы. Помимо этого, резидентуры СГОН действовали в Германии, на Балканах, в Прибалтике, Скандинавии. Возможно, СГОН проникла и в Италию. Считается, что в Специальную группу особого назначения входило 16 резидентур, в общей сложности 200 человек.
Так и неизвестно, что делал Серебрянский в Румынии, за что его там задержали (и быстро выпустили) в 1931-м. Об этом в официальной биографии сообщается как-то мимоходом — «был проездом», задержали — отпустили.
Видимо, знакомство Серебрянского с Судоплатовым произошло в сентябре 1936 года, когда Серебрянский возглавлял Центр закордонной разведки органов безопасности. И даже сам Судоплатов об этом Центре почти ничего не знал.
Но за что же тогда трижды сажала Якова Исааковича его любимая советская власть? Ладно, в 1921 году взяли сотрудника ЧК за то, что был в молодости эсером. Продержав под следствием четыре месяца, выпустили в марте 1922-го — поняли, что с правыми эсерами у Серебрянского теперь нет никаких связей. В 1938 году его пытали на допросах, хотя до этого обласкали наградами. Уже во время войны, в августе 1941-го, приговорили «за шпионаж» к расстрелу, а жену Полину, лейтенанта госбезопасности, к десяти годам. В 1956 году он скончался в тюрьме от сердечной недостаточности.
— Отец никогда, ну, почти никогда, не рассказывал о своих служебных делах, — продолжал Анатолий Яковлевич Серебрянский. — Не был сух, однако на ласковые слова скуп. Спокойный, сдержанный, немногословный. В своем раннем детстве я отца практически не помню, разве только осталось ощущение его физического присутствия. Время от времени находил я утром под подушкой книжки-малышки, еще какие-нибудь радостные для меня безделушки. Были очень для детей интересные кусочки сахара, привозил он их из Франции. Если такой кусочек бросить в воду, то оттуда выплывает рыбка. Иногда в нечастые свободные воскресенья отец брал нас с мамой в театр. В дни больших праздников водил меня на парад и демонстрацию. А в годы войны я очень мало видел отца. Он, как многие в те времена, возвращался в три-четыре часа утра, спал до десяти и уезжал. В очень редкие дни приезжал обедать.
Не могу припомнить случая, когда он бы повысил на меня голос. Хотя, как я себе представляю, поводов было, конечно, немало. Не помню также, чтобы родители друг с другом разговаривали на повышенных тонах.
Значительно чаще я стал видеть отца после его выхода в отставку в 1946 году. Но и тогда он был постоянно занят, много читал, писал, переводил, я старался его особенно не тревожить. Но это — мое детство.
До вполне зрелого возраста я не представлял себе, чем он занимался. Я горжусь своим отцом, хотя он сам никогда не считал себя героем. Просто делал свою работу, как этого требовала безопасность страны.
Уже взрослым кое-что об отце я узнал от мамы, от своего старшего двоюродного брата и из редких открытых архивов. Но большинство дел по-прежнему засекречено.
Считается, что отец работал настолько чисто, что и у нас, и в зарубежье до последнего времени практически никакой точной информации о нем не было. Ничего не просачивалось. И это показалось мне характерным для его рабочего почерка.
Можно предположить, что опубликование некоторых секретных документов способно было навредить советской власти. К чему тогда эти темы обсуждать. Но что могло бы нанести ущерб СССР? Например, неудавшееся покушение на посла фашистской Германии в Турции фон Папена во время войны. Советский Союз, как было официально заявлено, к этому покушению отношения не имел. Хотя должен был бы иметь, потому что это происходило в феврале 1942-го. Но мы сказали: не наше дело, если какой-то террорист взорвался где-то на бульваре Ататюрка. Всё это сто раз описано и рассказано. Потом выяснилось, что один из замешанных был действительно нашим работником, второй, как оказалось, ни при чем. Они отсидели по два года и были отпущены. Но больше подобных операций (видимо, Анатолий Яковлевич имел в виду операции неудачные. — Н.Д.) я как-то не могу обнаружить. А раз так, то я затрудняюсь говорить об этом.
— Давайте тогда говорить о том, что точно известно.
— Отец хорошо знал Рудольфа Абеля, он же Вильям Генрихович Фишер. У отца он работал долго. С 1931-го в Особой группе, задолго до СГОН. Как и друг Вильяма Генриховича — настоящий Рудольф Иванович Абель, тоже туда включенный. Они оба считали Якова Серебрянского учителем, был он для них непререкаемым руководителем и близким человеком. В 1934-м Фишер вошел в Специальную группу особого назначения — СГОН.
Когда отца посадили, а СГОН разогнали, Фишера, слава богу, не арестовали, не репрессировали, но из органов уволили. А в 1941 году выпустили отца из тюрьмы, и одним из первых его дел было разыскать Вилли. И Фишер вошел в обновленную «группу дяди Яши». В ней, кстати, состоял и будущий Герой России Юрий Колесников. Да и, думаю, настоящий Абель.
Когда Фишер вернулся из американской тюрьмы, он меня месяца через два разыскал и пригласил на свою дачу в Челюскинскую. Говорили и вспоминали о моем отце долго. Но об операциях, о том, что делали в войну, он не рассказывал. Только объяснил мне, почему в Штатах при аресте взял имя Абеля.
Вильям Генрихович был у Конотопа, тогда секретаря Московского обкома партии: «Я ему рассказал о твоем отце, пусть знает. Может и поможет». Отец тогда еще не был реабилитирован, и мы переживали. Но как мог помочь нам Конотоп? Потом звонил Вильям Генрихович мне домой, спрашивал, как живу, не нуждаюсь ли в чем-нибудь. Был он душевный, добро помнил.
Зачем его отец ездил в США под фамилией Бороча, Анатолий Серебрянский не знает. Но любопытнейший эпизод, напоминающий сцену с радисткой Кэт из «Семнадцати мгновений весны», рассказал:
— Отцу пришлось лечь на операцию — аппендицит. Уговорил врача оперировать под местным наркозом. Никак нельзя было под общим: вдруг заговорит по-русски. Но на лицо положили маску, сделали по ошибке общий наркоз. И когда отец очнулся, медицинская сестра ему сказала: «Вы так сжали челюсти, что мы боялись: вдруг проглотите язык». Заговорил бы отец не по-английски, и конец легенде. И даже в таком состоянии он сумел справиться.
Из Москвы, из Центра ему прислали деньги, чтобы отдохнул после операции. И отец поехал в самый дешевый пансионат, считая, что не имеет права тратить деньги государства на себя.
Или вот вам интереснейший документ: копия паспорта Эндрю Бороча, по которому он находился в США. И подпись отца вполне подлинная. Бланк натурализации от 19 сентября 1931 года, подтверждающий, что Бороча действительно въехал в Америку. На паспорте и на бланке две абсолютно одинаковые подписи. Никаких сомнений в реальном существовании Бороча у американцев никогда не существовало.
