Юрий Аракчеев - В поисках апполона.
А тишина? Может быть, самое удивительное, самое необычайное здесь — тишина. Ни машин, ни самолетов, ни людей. Только птицы, шмели и пчелы. Тихая музыка жизни.
На мокрых местах, где на дорогу стекала вода родничков, пьют пандоры, шашечницы, сатиры, иногда крапивницы, многоцветницы и желтушки. Останавливаться и охотиться за ними не стал. Наконец одолел серпантин и, как старую знакомую, увидел с радостью гору Оба-зим-зим.
«Парнас»! Вот подходящее название. Около нее бы и встретить Аполлонов…
И только подумал так, как тут же увидел светлую бабочку, летящую характерным полетом… Села невдалеке. Мнемозина! Первая «ласточка»… Что говорить о том, с каким замиранием сердца подкрадывался я к ней, как, сдерживая дыхание, приближал объектив фотоаппарата, с какой радостью увидел наконец ее изображение в видоискателе на матовом стекле, каким счастливым нажал на спуск затвора!
Это был не тот Аполлон, которого я хотел бы увидеть, но все же представитель рода Парнассиусов, Черный Аполлон. Но — странное дело! — радовался я сейчас не столько тому, что встретил и сфотографировал эту бабочку, сколько тому, что мой поход к перевалу оказался уже не напрасным. И будет чем оправдаться перед теми, кто остался в лагере и не пошел со мной!
Вокруг меня был прекрасный альпийский луг. Типчак, зверобой. эремурус Регеля, адонис — аккуратные, словно подстриженные кустики, усеянные бутонами, а кое-где и распустившимися крупными желтыми цветками. То тут то там, словно кочки, зеленели симпатичные «ежики» аканталимона. Много мелких кустиков мелкоцветного желтого шиповника… Нашел очиток и теперь оглядывался в ожидании. Не знаю почему, но меня не покидала уверенность…
Перевал уже виден — до него километра три. Дорога ровная, чуть на подъем, с увалами, как русское поле, только другая растительность, другой колорит. Оба-зим-зим — «Парнас» все ближе.
На очередной мокрой полосе меня ждал приятный сюрприз. Совершенно очаровательные, чисто-зеленые, с широкой черной каймой, довольно крупные желтушки Вискотта. Это редкая бабочка и очень красивая. Как ни торопился я к «Парнасу» в надежде и ожидании, а все же принялся фотографировать желтушек, и конечно же не жалею. Зеленые! Совершенно зеленые, а по самому краю крыльев за черной каймой — тонкая белая шелковистая оборочка — вот уж постаралась природа!
Над каменной россыпью, в восходящих потоках горячего воздуха, быстро летали какие-то незнакомки. Были они чуть больше меланаргий и потемнее. Но никак не садились. Пришлось воспользоваться сачком, который я взял у Жоры на всякий случай, но и поймать бабочку было не так-то легко. Наконец поймал.
Сердце билось, когда я осторожно нащупывал брюшко бабочки в марлевых складках. Только не помять, не испортить… Кто же это? Неужели меланаргия?
Много темного на светлых передних крыльях, а на задних — по два светло-красных пятна. О, чудо: Дельфиус! Можно сказать, ближайший родственник, разновидность Аполлона. Здешний Аполлон.
15.Ну что ж, вот так и отыскал я — еще раз! — своего Аполлона. Этот был не столь эффектен, как Аполлониус на Западном Тянь-Шане: маленький, не такой яркий, но это был все же Аполлон, Дельфиус. У специалистов и коллекционеров он ценится даже больше, чем Аполлониус, опять же, видимо, по причине редкости.
Даже по образу жизни маленькие Дельфиусы отличались от Аполлониусов — они быстро летали над разогретой солнцем каменной россыпью, только изредка садились на камни, на землю, на цветки кузинии, а кормовым растением их был, очевидно, не очиток.
Здесь был совсем иной колорит, чем на Склоне Максимова или в «Эльдорадо», — выше над уровнем моря, более суровые места, скуднее растительность. Они, эти Аполлоны, были другие.
И опять небольшие бабочки словно бы сконцентрировали в себе суть этих мест, они были искры, сгустки, крупицы духа этих гор, этих суровых камней и растительности, которая вопреки резким перепадам температуры, жестоким ветрам, палящим лучам солнца, зимним морозам все же процветала здесь. Они были песней здешней природы, живыми выразителями ее красоты.
Каждый выбирает себе Синюю птицу — я выбрал вот эту. А то, что не было никакой практической пользы от моей находки, никакой материальной ценности не принесла и не принесет она мне, — так ведь это и хорошо. Особенно важным казался тот факт, что интересовало меня не лишенное жизни тельце Дельфиуса, которое нужно будет потом наколоть и засушить, а фотография, изображение в цвете и в естественной обстановке, то есть квинтэссенция красоты, пыльца цветка без уничтожения самого цветка.
И может быть, потому как раз и не испытал я даже намека на разочарование, что мне не нужно было теперь уничтожать красоту.
А если уничтожения нет, если нет присвоения, а только приобщение к красоте, то и разочарования, и лжи нет. А есть только радость. Чистая радость.
Ровно девять часов длился мой поход в этот день — до перевала я не дошел, потратив время на Дельфиусов, на желтушек, на источник Оба-зим-зим, на махаонов, которых встретил на зверобое недалеко от источника. Вернулся точно, как обещал, — в 7 часов вечера.
Мои товарищи, как оказалось, тоже не теряли времени понапрасну: Жора с Тахиром исследовали долину Кызылсу вплоть до кишлака Варе, Елена Леонидовна принесла экземпляры растений с окрестных склонов, Елена Алексеевна нашла окаменелые отпечатки аммонитов, раковин, а также нечто, по ее словам, весьма ценное, что пока не в состоянии была определить: полость внутри камня с отпечатками чешуи. А на самой территории лагеря Жорой была обнаружена большая фаланга и молодая самка паука-каракурта…
— Половина здешних астрагалов — эндемики, вы представляете? — делилась со мной своими открытиями Лена Богданова, когда я поделился с ней своими. — А потом, знаете, что очень странно? Обычно в горах по поясам встречается три вида арчи — зеравшанская, полушаровидная и туркестанская, которая растет наверху как стланик. А здесь что же мы видим? Везде только арча зеравшанская! На верхнем пределе она тоже в виде стланика, но не туркестанская, а именно зеравшанская. Это очень любопытно и своеобразно!
Все это она говорила, улыбаясь удивленно и очарованно, как всегда.
— А эремурусы? — спросил я, вспомнив свою любовь — эремурус Ольги.
— Ну эремурусы и моя любовь, — счастливо улыбалась Елена Леонидовна. — Особенно Кауфмана. Вы разглядели его? У перевала он обязательно должен быть. Белый, с чудесным ароматом.
Любовь Елены Леонидовны простиралась практически на все многообразное царство Флоры. Даже одни только названия здешних трав звучали в ее влюбленных устах как музыка:
