Евгений Глушаков - Великие судьбы русской поэзии: XIX век
Стихи на отвлеченно-лирические темы, кажется, вовсе отсутствуют в его творческом наследии. Самая возможность поэтического порожняка была уничтожена вместе с первой неудавшейся книжкой «Мечты и звуки». Урок, преподанный Белинским, был усвоен крепко – на всю жизнь. Ощущение такое, что любая строчка зрелого Некрасова начинена динамитом свободомыслия и мятежа и нацелена на подрыв самодержавия. Даже такое с виду пейзажное стихотворение, как «Зелёный шум», – не что иное, как гимн вечному обновлению, т. е. всё той же революции.
Естественно, что для царского правительства, для самого монарха и Некрасов, и его «Современник» были, как бельмо на глазу. В 1862 году по требованию властей журнал был приостановлен и несколько месяцев не выходил. А в 1865-м опять нависла угроза закрытия. Предупреждения следовали одно за другим. Напечатав в январском номере за 1866 год «Пролог» своей самой гениальной, самой великой поэмы «Кому на Руси жить хорошо?», Николай Алексеевич решает повременить с выпуском последующих её глав. Слишком велик риск для журнала. Однако проходит несколько месяцев, и неудавшееся покушение Корокозова на императора Александра II делает напрасными любые предосторожности. Россия снова придавлена сапогом жандармского террора. Причем «наведение порядка» поручено самому Муравьеву-вешателю, прозванному так за чудовищную расправу над восставшей Польшей.
Закрытие либерального журнала было уже неотвратимо. Однако непримиримый боец Некрасов решил сражаться до конца. К этому приучила Николая Алексеевича его трудная, полная нелегких преодолений жизнь. До сих пор и ему, и его журналу удавалось выживать даже при самых критических обстоятельствах. Но всему есть предел. Бывают ситуации, когда выжить – означает предать. Некрасов, предпринимая отчаянную попытку спасти «Современник», в азарте борьбы, кажется, и проглядел эту самую грань.
Когда Муравьев-вешатель посетил Английский клуб, где в его честь был дан обед, Николай Алексеевич, решившийся на жест подобострастия, зачитал стихотворную оду, посвященную сему душегубу. Муравьев-вешатель, уже переполнивший российские тюрьмы правыми и виноватыми, выслушал это посвящение полупрезрительно. Он-то знал, что за человек Некрасов, и ненавидел его. А поэт в ослеплении последней надежды славословил изверга и в безумии отчаянья призывал к новым расправам над революционерами, породила которых его же свободолюбивая поэзия и воспитал его же «Современник».
Ничего не получилось из «хитроумного» замысла Некрасова. Журнал был закрыт. А поэт опозорил себя на всю Россию. Недавние поклонники и почитатели присылали Николаю Алексеевичу по почте его портрет с надписью «подлец». Насмешкам, издевательствам не было конца и в прессе. Так получилось, что, пытаясь спасти своё дело, Некрасов предал и своих единомышленников, и себя, и само дело. Оправдываться по поводу написания злополучной оды становится его постоянной потребностью. Однако сворачивать свою борьбу Николай Алексеевич не собирался.
Через два года, взамен утраченного, поэт арендовал другой журнал – «Отечественные записки». А в качестве соредактора привлёк писателя-сатирика Салтыкова-Щедрина, ещё недавно сотрудничавшего с ним в «Современнике». Известно, обличительная направленность была глубинным корнем и некрасовской поэзии. Достаточно вспомнить «Размышления у парадного подъезда», «Железную дорогу»… Сотрудничество двух острейших публицистов было тем более кстати, что наступало время горького осознания: отмена крепостного права отнюдь не сделала никого счастливым, а россияне всё так же нищи, темны и бесправны. Честный взгляд на скудные плоды такого громкого события, как «освобождение народа», становится главной идейной платформой «Отечественных записок». А до подлинной свободы ещё очень далеко.
ЭЛЕГИЯ
А.Н. Е<рако>ву
(отрывок)
Пускай нам говорит изменчивая мода,
Что тема старая «страдания народа»
И что поэзия забыть её должна,
Не верьте, юноши! не стареет она.
О, если бы её могли состарить годы!
Процвёл бы Божий мир!.. Увы! пока народы
Влачатся в нищете, покорствуя бичам,
Как тощие стада по скошенным лугам,
Оплакивать их рок, служить им будет Муза,
И в мире нет прочней, прекраснее союза!..
Толпе напоминать, что бедствует народ,
В то время как она ликует и поёт,
К народу возбуждать вниманье сильных мира
Чему достойнее служить могла бы лира?..
Я лиру посвятил народу своему.
Быть может, я умру неведомый ему,
Но я ему служил – и сердцем я спокоен…
Пускай наносит вред врагу не каждый воин,
Но каждый в бой иди! А бой решит судьба…
Я видел красный день: в России нет раба!
И слёзы сладкие я пролил в умиленье…
«Довольно ликовать в наивном увлеченье, —
Шепнула Муза мне. – Пора идти вперёд:
Народ освобождён, но счастлив ли народ?..»
Понимая, что лицо журнала – его авторы, Некрасов старается привлечь в «Отечественные записки» наиболее выдающихся, близких ему по духу писателей. Снова ищет сближения с Достоевским, который прежде, хотя и недолго, сотрудничал в «Современнике», а затем, сойдясь с петрашевцами, угодил на каторгу. И вот теперь уже для «Отечественных записок» Некрасов просит его предоставить роман, причем платить обещает по 250 рублей за печатный лист, в то время когда другие издатели платили Федору Михайловичу лишь по 150. Так, в журнале появился и прошёл в семи номерах «Подросток» Достоевского, выпущенный затем и отдельным изданием.
Позаботился Николай Алексеевич о продолжении сотрудничества и с величайшим русским драматургом Александром Николаевичем Островским, также печатавшимся в «Современнике». В письме за октябрь 1869 года, деловым поводом которого было желание заполучить «Бешеные деньги» для «Отечественных записок», Некрасов пожаловался Островскому: «Я чувствую смертельную хандру, которую стараюсь задушить всякими глупостями. Кажется мне, что скоро умру…» На что Александр Николаевич ответил не то чтобы в растерянности, но чуть ли не с ребяческим испугом: «Как Вам умирать? С кем же мне тогда идти в литературе? Ведь мы с Вами только двое настоящие народные поэты».
Говоря о своей хандре, которую он пытается «задушить всякими глупостями», Николай Алексеевич не только искал сочувствия человека, необходимого для его журнала, но и как бы оправдывался в своём не слишком воздержанном образе жизни. Больной стареющий поэт, уже немалые годы провёл он в борьбе, которая всегда сопряжена с нравственными компромиссами, перегружающими совесть. А через развлечения Некрасов освобождался от этого душевного перегара. И все-таки был очень одинок. Мраморный бюст Белинского, стоящий на его письменном столе, только подчеркивал это одиночество. Равно травимый и консервативной, и либерально настроенной прессой, и там, и тут слыша обвинения в двуличности, поэт, кажется, был готов и сам себе не верить. Уже и собственные стихи вызывали у него отвращение.
