Н. Непомнящий Авт.-сост. - Вольф Мессинг
«Молодой человек, — у меня в ушах не перестает еще звучать его голос, — ваш билет!
Нервы мои были напряжены до предела. Я протянул руку и схватил какую-то валявшуюся на полу бумажку — кажется, обрывок газеты. Наши взгляды встретились. Всей силой страсти мне захотелось, чтобы он принял эту грязную бумажку за билет… Он взял ее, как-то странно повертел в руках. Я даже сжался, напрягся, сжигаемый неистовым желанием. Наконец, контролер сунул ее в тяжелые челюсти компостера и щелкнул ими. Протянув мне назад «билет», он еще раз посветил мне в лицо своим кондукторским фонарем со свечкой, будучи, видимо, в полном недоумении: этот маленький худощавый мальчик с бледным лицом, имея билет, зачем-то забрался под скамейку.
— Зачем же вы с билетом — и под лавкой едете? Есть же места. Через два часа будем в Берлине…
Несколько лет спустя Мессинг прочитал роман Лиона Фейхтвангера «Братья Лаутензак». Один из братьев — действительно исторически существовавшее лицо — личный, так сказать, «ясновидящий» Адольфа Гитлера. Мессинг знал этого человека — его настоящее имя Ганусен. Читая роман, Вольф Григорьевич обратил особое внимание на те строки, где Фейхтвангер рассказывает о первых проявлениях необыкновенных способностей Оскара Лаутензака, о его психологическом поединке с учителем.
Невыучившего урок Оскара должен вызвать учитель. Вот карандаш учителя остановился против его фамилии в списке. Вот он смотрит на Оскара и перебирает в памяти вопросы: о чем бы его спросить. Оскар знает из всего материала ответ только на один вопрос. И, глядя прямо в глаза учителю, твердит про себя: спроси это, спроси это… И задумавшийся учитель задает именно тот вопрос, который нужен маленькому Оскару…
«Не знаю, кто рассказывал Фейхтвангеру этот эпизод, но он психологически удивительно точен. Именно так: в минуту максимального душевного напряжения обычно впервые проявляются способности к внушению. Такое произошло и со мной, когда я лежал на грязном полу под скамейкой вагона, направляющегося в Берлин».
Вообще-то это не так уж трудно и доступно почти каждому — внушить другому человеку, не знающему, какое из нескольких равноценных решений ему следует принять, отдать предпочтение тому или иному варианту… Неожиданный для самого Мессинга опыт внушения был куда труднее! Это ведь было первое в его жизни яркое проявление тех способностей, которые часто считают удивительными.
Так кончилось детство. Точнее, у Мессинга не было детства. Была холодная жестокость озлобленного жизнью отца. Была убивающая душу зубрежка в хедере. Только редкие и торопливые ласки матери мог вспомнить с теплотой. А впереди была трудная кочевая жизнь, полная взлетов и падений, успехов и огорчений. Впрочем, вряд ли согласился бы он и потом сменить ее на любую другую…
Мессинг прибыл в Берлин. Позднее он полюбит этот своеобразный, чуть сумрачный город. А тогда, в его первый приезд, он не мог не ошеломить, не потрясти своей огромностью, людностью, шумом и абсолютным, так казалось, равнодушием ко всем. Вскоре Вольф устроился посыльным в доме приезжих. Носил вещи, пакеты, мыл посуду, чистил обувь.
Это были, пожалуй, признался Мессинг, его самые трудные дни в нелегкой жизни. Конечно, голодать он умел и до этого, и поэтому хлеб, зарабатываемый своим трудом, казался особенно сладок. Но уж очень мало было этого хлеба! Все кончилось бы, вероятно, весьма трагически, если бы не случай.
Однажды его послали с пакетом в один из пригородов. Это случилось примерно на пятый месяц после того, как юный Мессинг ушел из дома. Прямо на берлинской мостовой он упал в голодном обмороке. Привезли в больницу. Обморок не проходил. Пульса не было, дыхания тоже. Тело холодное. Особенно это никого не взволновало и не обеспокоило. Перенесли тело в морг. И могли бы легко похоронить в общей могиле, если бы какой-то студент не заметил, что сердце все-таки бьется.
Привел его в сознание на третьи сутки профессор
Абель, сорокапятилетний талантливый психиатр и невропатолог, пользовавшийся известностью в своих кругах. Был он невысокого роста. Над Вольфом склонилось полное лицо с внимательными глазами, обрамленное пышными бакенбардами. Видимо, ему он обязан не только жизнью, но и развитием своих способностей.
Абель объяснил ему, что он находился в состоянии летаргии, вызванной малокровием, истощением, нервными потрясениями. Профессора очень удивила открывавшаяся у мальчика способность управлять своим организмом. От него он впервые и услышал слово «медиум». Он сказал:
— Вы — удивительный медиум.
Тогда Вольф еще не знал значения этого слова.
Абель начал ставить опыты. Прежде всего он старался привить Вольфу чувство уверенности в себе, в свои силы. Он сказал, что можно приказать себе все, что только захочется.
Вместе со своим другом и коллегой профессором-психиатром Шмиттом Абель проводил опыты по внушению. Жена Шмитта отдавала Вольфу мысленно приказания, он выполнял их. Эта дама — Мессинг не запомнил ее имени — была его первым индуктором.
«Первый опыт был таким. В печку спрятали серебряную монету, но достать ее я должен был не через дверцу, а выломав молотком кафель в стенке. Это было задумано специально, чтобы не было сомнений в том, что я принял мысленно приказ, а не догадался о нем. И мне пришлось взять молоток, разбить кафель и достать через образовавшееся отверстие монету.
Мне кажется, с улыбки Абеля начала мне улыбаться жизнь. Абель познакомил меня и с первым моим импресарио г-ном Цельмейстером. Это был очень высокий стройный и красивый мужчина лет тридцати пяти от роду — представительность не менее важная сторона в работе импресарио, чем талантливость его подопечных актеров. Господин Цельмейстер любил повторять фразу: «Надо работать и жить!» Понимал он ее своеобразно. Обязанность работать предоставлял своим подопечным. Себе же оставлял право жить, понимаемое весьма узко. Он любил хороший стол, марочные вина, красивых женщин. И имел все это в течение длительного ряда лет за мой счет. Он сразу же продал меня в берлинский паноптикум. Еженедельно в пятницу утром, до того, как раскрывались ворота паноптикума, я ложился в хрустальный гроб и приводил себя в каталептическое состояние. Дальше придется говорить об этом состоянии, сейчас же ограничусь сообщением, что в течение трех суток — с утра до вечера — я должен был лежать совершенно неподвижно. И по внешнему виду меня нельзя было отличить от покойника».
Берлинский паноптикум был своеобразным зрелищным предприятием: в нем демонстрировались живые экспонаты. Попав туда в первый раз, Мессинг испугался. В одном помещении стояли сросшиеся боками девушки-сестры. Они перебрасывались веселыми и не всегда невинными шутками с проходившими мимо молодыми людьми. В другом помещении находилась толстая женщина, обнаженная до пояса, с огромной пышной бородой. Кое-кому из публики разрешалось подергать за эту бороду, чтобы убедиться в ее естественном происхождении. В третьей комнате сидел безрукий в трусиках, умевший удивительно ловко одними ногами тасовать и сдавать игральные карты, сворачивать самокрутку или козью ножку, зажигать спички. Около него всегда стояла толпа зевак. Удивительно ловко он также рисовал ногами. Цветными карандашами набрасывал портреты желающих, и эти рисунки приносили ему дополнительный заработок… А в четвертом павильоне три дня в неделю лежал на грани жизни и смерти «чудо-мальчик» Вольф Мессинг.
