Н. Непомнящий Авт.-сост. - Вольф Мессинг
Когда Вольфу исполнилось шесть лет, его отдали в хедер. Это слово не много говорит современному читателю. Но ведь три четверти населения царской России были вообще неграмотными. И люди ниже среднего достатка, да еще в бедном еврейском местечке, могли учить своих детей только в хедере — школе, организуемой раввином при синагоге. Основным предметом, преподаваемым там, был Талмуд, молитвы из которого страница за страницей дети учили наизусть.
«У меня была отличная память, и в этом довольно-таки бессмысленном занятии — зубрежке Талмуда я преуспевал. Меня хвалили, ставили в пример. Именно эта моя способность и явилась причиной встречи с Шолом-Алейхемом. Но общая религиозная атмосфера, царившая в хедере и дома, сделала меня крайне набожным, суеверным, нервным».
Отметив набожность и способность Вольфа к запоминанию молитв Талмуда, раввин решил послать его в специальное учебное заведение, готовившее духовных служителей, — иешибот. У родителей и мысли не появилось возразить против этого плана. Раз раввин сказал, значит, так надо! Но ему отнюдь не улыбалась перспектива надеть черное платье священнослужителя.
Мальчик наотрез отказался идти после окончания хедера в иешибот. С ним сначала спорили, потом отступились. И тут произошло первое и единственное в его жизни чудо, в которое он верил довольно долго.
Однажды отец послал его в лавку за пачкой папирос. Время было вечернее, солнце зашло, и наступили сумерки. К крыльцу своего дома он подошел уже в полной темноте. И вдруг на ступеньках выросла гигантская фигура в белом одеянии. Вольф разглядел огромную бороду, широкое скуластое лицо, необыкновенно сверкавшие глаза… Воздев руки в широких рукавах к небу, этот небесный вестник произнес:
— Сын мой! Свыше я послан к тебе. Предречь будущее твое во служение Богу. Иди в иешибот! Будет угодна Богу твоя молитва…
Нетрудно представить себе впечатление, которое произвели эти слова, сказанные громоподобным голосом, на нервного, мистически настроенного, экзальтированного мальчика. Оно было подобно вспышке молнии и удару грома. Вольф упал на землю и потерял сознание…
«Очнулся — надо мной громко читают молитвы склонившиеся отец и мать. Помню их встревоженные лица. Но едва я пришел в себя, тревога родителей улеглась. Я рассказал о случившемся со мной. Отец внушительно кашлянул, произнес:
— Так хочет Бог… Ну, пойдешь в иешибот?
Мать промолчала.
Потрясенный происшедшим, я не имел сил сопротивляться и вынужден был сдаться».
…Иешибот помещался в другом городе, и с этого началась жизнь Вольфа вне дома. Опять Талмуд, те же самые, что в хедере, молитвы. Только более широкий круг учителей, преподносивших разные науки. Кормился — по суткам — в разных домах. Спал — в молитвенном доме. Так прошло два года. И так, наверное, и сделали бы из него раввина, если бы не одна случайная встреча.
Однажды в том самом молитвенном доме, где он жил, остановился странник — мужчина гигантского роста и атлетического телосложения. Каково же было изумление Вольфа, когда по голосу он узнал в нем того самого «посланника неба», который наставлял его от имени самого Господа Бога на путь служения ему. Да, это было то же лицо: широкая борода, выдающиеся скулы. Вольф испытал потрясение не меньше, чем в момент первой с ним встречи.
«Значит, — подумал он, — отец просто сговорился с этим прошедшим огонь и воды проходимцем, может быть, даже заплатил ему, чтобы тот сыграл свою «божественную» роль! Значит, отец попросту обманул меня, чтобы заставить пойти в иешибот! Если пошел на обман мой всегда справедливый и правдивый отец, то кому же верить?! Тогда ложь — все, что я знаю, все, чему меня учили. Может быть, лжет и Бог?! Может быть, его и нет совсем? Ну конечно же его нет, ибо, существуй он, всезнающий и всевидящий, ни за что не допустил бы такое. Он на месте поразил бы громом нечестивца, осмелившегося присвоить себе право говорить от его имени. Нет Бога… Нет Бога!»
Примерно такой вихрь мыслей пронесся у него в голове, мгновенно очистив его разум от суеверий и религиозности, которыми напичкали в семье и в духовных школах.
Вольфу нечего было больше делать в иешиботе, где пытались научить служить несуществующему Богу. Он не мог вернуться и домой к обманувшему его отцу. И Мессинг поступил так, как нередко поступали юноши в его возрасте, разочаровавшиеся во всем, что было для них святого в жизни: обр: зал ножницами длинные полы своей одежды и решил бежать. Но для этого нужны были деньги. А где их взять? И тогда он совершил одно за другим сразу три преступления.
«Сломав кружку, — признавался он потом, — в которую верующие евреи опускали свои трудовые деньги «на Палестину», и твердя про себя извечные слова всех обиженных и угнетенных: «Вот вам за это!», я пересыпал себе в карман все ее содержимое. Раз Бога нет, значит, теперь все можно… К счастью, оказалось, что это не так, что есть и, помимо угрозы Божьего наказания, мотивы, удерживающие человека от дурных поступков. Но в те годы я еще не знал, что обманывать, совершать непорядочные поступки — это прежде всего терять уважение к самому себе. Я присел на холодных ступеньках молельного дома и пересчитал украденные деньги. Оказалось, как сейчас помню, восемнадцать грошей, которые составляли девять копеек. И вот с этим «капиталом», с опустошенной душой и сердцем я отправился навстречу неизвестности».
Он пошел на ближайшую станцию железной дороги. Скоро захотелось есть — путь был неблизкий. Накопал на чужом поле картошки (второе преступление за одну ночь!). Разжег костер, испек ее в золе. Для него и позже не было лучшего лакомства, чем печеный картофель — рассыпчатый, пахнущий дымом, с неизбежной добавкой солоноватой золы.
Мессинг вошел в полупустой вагон первого попавшегося поезда. Оказалось, что он шел в Берлин. Залез под скамейку, ибо билета у него не было (третье преступление!). И заснул безмятежным сном праведника. Но этим не исчерпывались события столь памятной ночи…
Случилось то, что неизбежно должно было случиться и чего он больше всего боялся: в вагон вошел кондуктор. Поезд приближался к Познани. Кондуктор осторожно будил заснувших пассажиров, тряся их за плечо, и проверял билеты. Не быстро, но неотвратимо он приближался к Мессингу. Иногда кондуктор наклонялся и заглядывал под скамейки. Вагон был плохо освещен — огарками свечей в двух стеклянных фонарях. Под скамейками лежали мешки и узлы пассажиров. Но, заглянув непосредственно под скамейку, он увидел мальчика.
«Молодой человек, — у меня в ушах не перестает еще звучать его голос, — ваш билет!
Нервы мои были напряжены до предела. Я протянул руку и схватил какую-то валявшуюся на полу бумажку — кажется, обрывок газеты. Наши взгляды встретились. Всей силой страсти мне захотелось, чтобы он принял эту грязную бумажку за билет… Он взял ее, как-то странно повертел в руках. Я даже сжался, напрягся, сжигаемый неистовым желанием. Наконец, контролер сунул ее в тяжелые челюсти компостера и щелкнул ими. Протянув мне назад «билет», он еще раз посветил мне в лицо своим кондукторским фонарем со свечкой, будучи, видимо, в полном недоумении: этот маленький худощавый мальчик с бледным лицом, имея билет, зачем-то забрался под скамейку.
