Тоти Даль Монте - Голос над миром
О Пьетро Масканьи я впоследствии постараюсь рассказать подробнее. Меня он окружил особым вниманием, всегда относился ко мне, словно к родной дочери, и с первой же встречи угадал в начинающей певице незаурядный талант.
Нам с Хуанитой Караччоло Армани посчастливилось стать первыми исполнительницами партии Лодолетты. Образ трепетной голландки бесконечно волновал меня, особенно в последнем акте, когда она, отчаявшись и потеряв все надежды, умирает среди снежных сугробов. Ария Лодолетты хватает за сердце. Сколько слез заставила она пролить самого Масканьи, дирижировавшего своей оперой уже во время второй мировой войны в нашем последнем незабываемом турне. Волнение старого маэстро передавалось мне и всем исполнителям.
По мере того как будет разматываться нить моих воспоминаний, я постараюсь рассказать подробнее и о Джакомо Пуччини.
Если чудесная мелодичность итальянских опер сохранила все свое очарование и в первой четверти XX века, то заслуга в этом принадлежит именно Пуччини, продолжателю традиций плеяды великих композиторов XIX века, моих первых кумиров, о которых я уже упоминала. Пуччини обладал остро развитым чувством театральности, умел тонко очертить в музыке характер бессмертных героинь своих опер. И в этом его большая заслуга.
Мне доставляло истинное наслаждение слушать «Чио-Чио-Сан» даже в те годы, когда по причинам, о которых расскажу позже, я уже не могла петь в ней ведущую партию. Мой по-детски чистый голос очень подходил к роли нежной, наивной японки, особенно в первом акте. Любовь, материнство, долгое ожидание превращают робкую, доверчивую Чио-Чио-Сан в умудренную горьким опытом женщину, и Пуччини удалось с предельной искренностью и убедительностью передать все это в своей музыке.
Я остро чувствовала горе Чио-Чио-Сан, и мне нетрудно было его передать. С увлечением исполняла я эту роль, отдавая ей много душевных сил. Каждый раз после представления я испытывала предельную усталость, но роль мадам Баттерфляй позволяла мне со всей полнотой выразить собственные чувства, особенно жажду материнства, что было совершенно невозможно в более легковесных произведениях.
С неизменной благодарностью вспоминаю я и об Умберто Джордано, гениальном авторе «Андре Шенье», оцененном мною в полной мере, когда он специально для меня написал оперу «Король», впервые исполненную на сцене «Ла Скала».
II. Менегель и Даль Монте
Дочь Амилькара Менегеля и Марии Цаккелло, Антониетта Менегель — таково мое полное имя.
Мое артистическое имя «Тоти Даль Монте» не было, выражаясь словами Гольдони, плодом «хитроумной выдумки», а принадлежит мне по праву. Тоти — уменьшительное от Антониетта, так меня ласково называли в семье с раннего детства. Даль Монте — фамилия моей бабушки (с материнской стороны), происходившей из «благородного венецианского рода». Имя «Тоти Даль Монте» я взяла со дня моего дебюта на оперной сцене случайно, под влиянием внезапного импульса.
Произошло это в феврале 1916 года в театре «Ла Скала».
Мне была поручена партия Белоснежки в опере «Франческа да Римини» композитора Цандонай. На одной из последних репетиций маэстро Маринуцци, просматривавший партитуру, вдруг окликнул меня и с добродушной иронией заметил, что Антониетта Менегель звучит как-то слишком провинциально, по-домашнему. Конечно, я вольна сохранить свою фамилию и любоваться ею на многочисленных афишах, но лучше подыскать какую-нибудь наиболее артистичную.
— Знаете, маэстро, — робко сказала я, — в семье меня из-за моего небольшого роста всегда называли Тоти.
— Гм… Тоти — это, пожалуй, лучше, но постарайся придумать также и другую фамилию, а то «Менегель», знаешь, звучит уж очень по-венециански.
Тут меня осенило, что фамилия моей бабушки — Даль Монте; значит, я в известной мере могу считать ее и своей. С того дня я стала для всех Тоти Даль Монте.
В первый момент мне даже в голову не пришло, что скажет или как отнесется к этому отец. Честно говоря, его немного огорчило это сценическое «крещение». Но я уже не могла вновь стать Антониеттой Менегель, хотя никогда не собиралась отказываться от своей фамилии, особенно дорогой моему сердцу, потому что ее носил отец.
Однако вернемся к моей анкете.
Место рождения — Мольяно Венето. Год рождения… Гм… оставим этот вопрос открытым. Родилась в июне месяце, ярким солнечным днем, в один из самых последних годов прошлого столетия. Кто пожелает узнать поточнее, пусть заглянет в мою метрику.
Сейчас Мольяно маленький городок, оживленный, даже шумный; его улицы освещены неоновыми лампами, а на главном перекрестке стоит светофор. В годы же моего детства это было чистенькое приятное селение, выходившее на большую проезжую дорогу, соединявшую Местре с Тревизо. Мольяно славилось главным образом своими великолепными садами и парками, окружавшими многочисленные чудесные виллы, построенные венецианскими патрициями еще во времена дожей. Эти виллы, разбросанные вдоль дороги Терральо на всем протяжении от района Марокко до Преганциоля, сохранились до сих пор. Но теперь они уже не столь одиноки и безмолвны. Тысячи новых вилл, домиков и даже большущих зданий выросли вокруг за последние тридцать лет, особенно за годы после второй мировой войны.
Несмотря на это, Терральо, дорога, столь милая мне по воспоминаниям детства, остается одной из красивейших в Италии. По ней так же приятно мчаться в машине, как прежде в повозке, или дилижансе, или же на электрическом трамвайчике, ходившем между Тревизо и Сан-Цулианом после первой мировой войны. А от Сан-Цулиана, расположенного у самой лагуны, можно было на пароходике добраться до Венеции.
Мои родители переселились в Мольяно после свадьбы. Оба были учителями начальной школы и поженились в городке Цермон, где преподавала моя мать, происходившая из состоятельной, цивильной, как говорили тогда, семьи, а отец был сыном ткачей, живших в Кастеллетто ди Солигетто.
Родился он в Пьеве ди Солиго и с ранних лет проявил себя удивительно способным мальчиком, очень музыкальным и любознательным. Человек железной воли, отец не захотел мириться с незавидной судьбой простого ремесленника, пусть даже мастера своего дела. Он пожелал учиться и, хотя жил далеко от города Тревизо, сумел получить диплом учителя начальной школы, что было в те времена довольно трудным делом. Ему удалось даже стать музыкантом и, осмелюсь сказать, подлинным музыкантом. Он не раз и подробно рассказывал мне, как это случилось. Первым его учителем был слепой органист, игравший по воскресеньям в сельской церквушке. Однако очень скоро органист уже ничему не мог научить прилежного, удивительно восприимчивого, настойчивого и… донельзя бедного мальчугана. Все же единственный, превзошедший самого учителя ученик не бросил старого органиста. Он продолжал разучивать новые мелодии на стареньком церковном органе и ценой тяжких лишений покупал ноты, партитуры, учебники по композиции… Словом, отец сумел стать не только школьным учителем, но и преподавателем музыки.
