Коко Шанель. Я сама — мода - Марли Мишель

Берта растерянно посмотрела на дверь второй спальни. Ее мокрые от слез ресницы дрожали.

— Как ты там собираешься спать? В кровати же гораздо удобней.

Габриэль покачала головой и решительно направилась к креслу. Она была рада, что Этьен наконец убрался в свой номер. Его дару убеждения было бы труднее противостоять, чем беспомощным увещеваниям Берты.

Она не стала раздеваться и отказалась и от шелковой ночной сорочки с халатом, и от легкого одеяла, которые велела принести для нее Берта. Усевшись в кресло прямо в пальто, она устремила взгляд в окно, на ночное небо. Более подходящего места для почетного траурного караула и не придумаешь. Теперь, когда ее лишили возможности в последний раз посмотреть на возлюбленного, ей, может быть, посчастливится хотя бы увидеть, как душа Боя возносится в рай.

Восходящее солнце окрасило изрезанные расселинами скалы в пурпур, сосны чернели в рассветной полумгле, как выпушка на голубом платье, а море слева от вьющегося то вверх, то вниз шоссе напоминало серебряный ковер.

Шофер, которого Берта Мишельхем предоставила в их распоряжение, медленно вел автомобиль по опасной дороге. Его осторожность, вероятно, объяснялась тем, что он, как и его пассажиры, думал об автокатастрофе, которая привела их сюда.

Берта предложила Габриэль и Этьену съездить на место трагедии в ее автомобиле. Разумное решение, избавившее Этьена от лишних хлопот, связанных с поисками: слуга Берты уже знал, куда ехать.

Несмотря на всю осторожность шофера, он чуть не отправил их всех на тот свет, когда, обгоняя запряженную мулом повозку, попытался увернуться от выскочившего на дорогу из зарослей можжевельника зайца, и машину занесло.

Габриэль, сидевшую на заднем сиденье, бросило на Этьена. Она невольно задержала дыхание и успела подумать, не конец ли это. Вторая автокатастрофа на дороге между Каннами и Сен-Рафаэлем за несколько дней. Торжественный финал большой любви, прозвучавший в этих горах. Наверное, и в самом деле было бы лучше, если бы она последовала за Боем.

— Все хорошо, все в порядке, — сказал Этьен и ласково погладил ее руку.

Она отодвинулась на свое место. Машина опять ровно скользила по пустынной местности. «Нет, — подумала Габриэль, глядя застывшим взглядом в окно, — смерть — не лучший выход. Так было бы проще, но Бой не одобрил бы такой финал». Как дальше жить без него? Придется что-нибудь придумать. Она позже подумает о том, как жить без мужчины, который, в сущности, подарил ей эту жизнь. Жизнь Коко Шанель. Он был не только любовником, но и отцом, и братом, и другом.

— Мадемуазель, месье, мы приехали.

Шофер затормозил, съехал на обочину и, заглушив мотор, вышел из машины, чтобы открыть дверь пассажирам.

У Габриэль было такое ощущение, будто она смотрит на себя со стороны и видит женщину бальзаковского возраста в измятом дорожном костюме со шляпой в руке, которую треплет холодный горный ветер, грозя вырвать и унести прочь. Нетвердыми, нерешительными шагами она медленно пошла вперед.

Чуть в стороне от обочины на откосе темнели остатки сгоревшего автомобиля. За ними высилась отвесная скала, кусты эвкалипта и вереск между машиной и дорогой были поломаны и помяты.

Габриэль шла одна; мужчины тактично отстали. И она внутренним взором смотрела на эту женщину, приблизившуюся к обгоревшей бесформенной груде металла, дерева, кожи и резины, которая еще недавно была дорогим кабриолетом. Все это казалось настолько неестественным, что напоминало кадр из фильма.

Только подойдя вплотную к этим автомобильным останкам, она осознала реальность представившегося ей зрелища. В нос ударил резкий запах — смесь бензина, серы и сгоревшей резины, — и, как ни странно, обоняние скорее, чем зрение, убедило ее в том, что это чудовищная действительность. Непостижимое в одно мгновение открылось ее сознанию.

Ежесекундно вспыхивающие солнечные зайчики вперемешку с длинными темными тенями слепили водителя. Встречный ветер, влажный и холодный, пощипывал лицо, смешивался с его горячим дыханием и туманил стекла очков. Но он, несмотря на это, ехал на бешеной скорости, как ехал бы в ясный день по прямой дороге. Бой никогда ничего не делал осторожно или медленно. Рев мотора звучал музыкой в его ушах, то скерцо, то рондо. Визжали тормоза, сталь терлась о сталь, резина об асфальт. А потом автомобиль вдруг поднялся в воздух, ломая кусты и ветви деревьев, врезался в скалу и, взорвавшись, превратился в огромный огненный шар на фоне ночного неба.

Габриэль робко протянула руку, коснулась искореженного остова «роллс-ройса», словно боясь обжечься. Но металл уже давно остыл, как и тело Боя в гробу.

И тут из нее словно вынули стержень. Силы покинули ее. Слезы, просившиеся наружу с момента прибытия Этьена в «Миланез», хлынули из глаз. В ее душе, в ее сердце как будто открыли какие-то невидимые шлюзы. Она отчаянно разрыдалась.

Глава третья

Дважды разведенная Мария София Годебская — в первом браке Натансон, во втором Эдвардс, — несмотря на свои сорок семь лет, по-прежнему поражала удивительной красотой и обворожительной грацией. Своим тонким вкусом она была обязана музыкальному образованию, полученному в Брюсселе, где жила в доме своей бабушки, переезду еще в нежном возрасте в Париж и общению с выдающимися художниками так называемой «Прекрасной эпохи». Чувство прекрасного в сочетании с острым умом сделало Мисю, как ее называли, явлением исключительным.

Благодаря состоянию своего второго мужа и роману со знаменитым испанским художником Хосе Сертом она, оставив служение музам, смогла возвыситься до королевы французского общества и меценатки. С Коко Шанель, ставшей через два года после знакомства ее лучшей подругой, Мисю свели открытый характер и жажда свободы.

Отправляясь в мрачный зимний день в своем автомобиле с собственным шофером в Сен-Кюкюфа, она рассматривала это не просто как дань скорби, желание выразить Коко свои соболезнования, а, скорее, как миссию по спасению жизни убитой горем подруги. Все, что она слышала о ее душевном состоянии, внушало серьезные опасения. Разумеется, Коко требовалось время, чтобы как-то свыкнуться с мыслью о жизни без Боя. Но для этого совсем не обязательно превращаться в собственную тень.

А состояние ее, судя по всему, стало настолько угрожающим, что Жозеф обратился к Мисе с мольбой о помощи. Узнай она, что Коко служит черные мессы или предается заклинанию духов, это не рассердило бы ее так, как весть о том, что та теряет рассудок. До какой же степени отчаяния должен был дойти слуга, чтобы сказать ей такое? Кроме Этьена Бальсана, никто ничего не знал. G тех пор как Коко вернулась с Лазурного берега, ее никто не видел — ателье мод было закрыто все время рождественских каникул.

Мучимая тревогой, Мися решила сама, на месте, оценить положение дел в «Миланез». Подъезжая к дому, она со страхом думала, не слишком ли поздно приехала — неважно, для чего; наверное, прежде всего, чтобы защитить Коко от нее самой, — и молила Бога, чтобы ее страхи не подтвердились.

Дверь открыл Жозеф.

— Хорошо, что вы приехали, мадам! — с облегчением произнес он.

Его слова утонули в лае и визге. Кивнув Мисе с извиняющимся видом, он прикрикнул на собак:

— Couche! А place! [3]

Две овчарки послушно смолкли и отправились назад к своим подстилкам где-то в глубине виллы. Только два маленьких терьера, подарок Боя, продолжали тявкать и с любопытством терлись у ног гостьи.

— Как себя чувствует мадемуазель Шанель? — спросила Мися, глядя на Питу и Попе.

Жозеф помог ей снять шубку.

— Мадемуазель, по-моему, совершенно не в себе. Представьте, мадам: вернувшись из Канн, она потребовала, чтобы стены ее спальни покрасили в черный цвет! В черный! Как смола. — Он покачал головой. — И жила в своих покоях, как в склепе. Заперлась там и отказывалась от пищи. Это было ужасно!

— Жила? — Услышав этот глагол в прошедшем времени, Мися даже забыла про свои шелковые чулки, подвергшиеся разрушительному воздействию когтистой собачьей лапы. — Что с мадемуазель?