Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"
Летиция Рамолино и в самом деле казалась прелестной; знавшие ее в пожилых летах находили в ее лице суровость, но это мнение несправедливо: обыкновенно немного строгое выражение лица происходило у нее, напротив, от робости. Это была потрясающая женщина во всех состояниях: и в несчастье, и в счастье. Сын отдал ей справедливость, но несколько поздно.
Глава II. Наполеон в детстве
Известно, что, еще не вступая в переговоры с Генуэзской республикой, Франция дала ей войска для усмирения островитян. Из числа французов, состоявших в армии по части административной, отличился там некий двадцатилетний молодой человек. Он был приятен в обращении, фехтовал как Сен-Жорж [4], пленительно играл на скрипке, имел все приемы человека знатного и был в то же время простолюдин. Но он сказал себе: «Я выйду в люди и буду богат!», сказал, одушевляясь волей, какою одарены люди, которым не может противиться ничто, ибо их воля противится всему. Он уже мог разделить с будущей женой своей порядочное состояние и не устрашился избрать жемчужину всей страны: он потребовал руку матери моей и получил ее. Этот человек был мой отец, господин Пермон.
Родители мои оставили Корсику и приехали во Францию, куда призывали моего отца дела. Через несколько лет ему предложили значительное место в армии, находившейся в Америке, и он отправился туда, взяв с собой моего брата, которому было только восемь лет [5]. Маменька возвратилась на Корсику, к моему деду, со всем своим малолетним семейством. Я тогда еще не родилась.
Таким образом, вызванная на Корсику воспоминаниями семейственными и дружественными, мать моя, после отъезда моего отца в Америку, решилась провести некоторое время его отсутствия на родине. Тогда-то она видела Наполеона еще совершенным малюткой, часто носила его на руках, и он играл с моей старшей сестрой (которой я потом лишилась самым ужасным образом). Наполеон сам хорошо помнил эти дни, и часто случалось, когда он жил в Париже, еще не имея никакой должности, что после обеда за нашим домашним столом он садился перед камином, складывал руки на груди и, протянув к огню ноги, говаривал: «Синьора Панория! Поговорим о Корсике! Поговорим о синьоре Летиции!»
Почти всегда он так величал мать свою, но только при людях, давно известных ему, и в полной уверенности, что это не покажется странным. «Здорова ли синьора Летиция?» — спрашивал он иногда у меня и говаривал ей самой: «Ну, синьора Летиция, как вам кажется дворцовая жизнь? Вам скучно, не правда ли? Потому что не так вы делаете: к вам мало ездят. Посмотрите на ваших дочерей: они как будто родились тут! Я дал вам прекрасный дворец, прекрасные земли, миллион доходу, а вы не пользуетесь этим и живете как мещанка с улицы Сен-Дени…»
Мать моя и дяди уверяли меня тысячу раз, что когда Наполеон был ребенком, в нем не замечали никаких особенностей, о которых говорят любители чудес. Он был здоров и даже до приезда во Францию был, что называется, толстенький, упитанный мальчик; словом, был как все дети.
Может быть, в характере Наполеона-ребенка имелись какие-то нежные оттенки, заставляющие предугадывать человека необыкновенного. Но чтобы что-то предвещало гиганта, который некогда выйдет из-под этой оболочки, — нет, этого не было.
Госпожа Бонапарт привезла с собою во Францию няньку-домоправительницу. Любопытно было слушать эту женщину по имени Саверия, когда позже она рассказывала о домашней жизни семейства Бонапарт, которое знала досконально и каждое лицо которого, выросши на ее руках, занимало потом какой-нибудь трон. Она рассказывала много историй, ставших вскоре анекдотами. Я очень любила разговаривать с нею, когда бывала на дежурстве в Пон-сюр-Сене, дворце Летиции Бонапарт в Париже. Заметив, что некоторых из детей этого семейства она любила меньше других, я спросила у нее однажды: отчего это? Не знаю, жива ли она, и не хочу в теперешних ее летах (если она жива) подвергать добрую старушку неприятностям моею нескромностью, тем более что скоро, может быть, она окажется зависима от людей, которые припомнят оскорбительное для них предпочтение или отдаление. Все, что могу сказать: она обожала Наполеона и Люсьена.
Однажды она рассказывала мне о происшествиях из детства императора, который оставался на Корсике только до девятилетнего возраста. Описывая, как однажды его наказали розгами, Саверия подтвердила слышанное мною от моей матери: Наполеон почти никогда не плакал, если его бранили. На Корсике бьют детей во всех, даже лучших семействах. Бить жену там, как и везде, означает верх невежества, но бить свое дитя — дело самое обыкновенное. Когда Наполеону случалось подвергаться иногда такому наказанию, боль извлекала у него слезу, но это продолжалось минуту; когда же он не бывал виноват, то не хотел и просить прощения. Вот для примера анекдот, слышанный мною от него самого: он привел его как образец скромности.
Одна из сестер обвинила его как-то в том, что он съел большую корзину винограда, инжира и лимонов. Эти фрукты росли в саду его дяди-каноника. Надобно знать домашнюю жизнь в семействе Бонапарт, чтобы постигнуть, какое страшное преступление — съесть фрукты дяди-каноника! Это значило гораздо больше, нежели съесть фрукты у кого-нибудь другого. Одним словом, учинили допрос; Наполеон отпирался — его высекли, приказали просить прощения и тогда обещали простить. Напрасно уверял он, что не виноват: ему не верили и прибили бедного малютку. Кажется, он сказал еще, что матери не было дома: она посещала Марбефа или кого-то еще из своих друзей. Запирательство его наказали тем, что целых три дня ему не давали есть ничего, кроме куска хлеба с сыром. Однако он не плакал; печалился, но не грубил. На четвертый день маленькая подруга Марианны Бонапарт вернулась с виноградников своего отца и, когда узнала, что случилось, объявила, что это она и Марианна съели всю корзинку с фруктами. Марианна в свою очередь была наказана. Когда Наполеона стали спрашивать, почему он не сказал о своей сестре, тот отвечал, что не знал, виновата ли сестра, что подозревал ее, но из уважения к маленькой подруге, которая не участвовала во лжи, не сказал бы ничего. Стоит заметить, что тогда ему не исполнилось и семи лет.
Это происшествие было бы обыкновенным в жизни другого ребенка, но мне показалось, что оно достойно занять место среди воспоминаний, которые относятся к жизни Наполеона. Я вижу в этом что-то его. Любопытно еще, что Наполеон так и не смог забыть этого случая.
Наполеон, говорила мне Саверия, никогда не был хорошеньким ребенком, как, например, Жозеф. Голова его всегда казалась слишком большой для туловища: это общий недостаток семьи Бонапарт. Но такое уродство всегда заставляет думать, что тот, в ком оно есть, превосходит других. Тут примета оправдалась; однако не надо заключать из этого ничего в пользу больших голов и ничего в обиду маленьких. У кого была голова меньше Вольтеровой? А у меня есть целая армия племянников и племянниц с голиафскими головами на туловищах пигмеев, и между тем ничего нельзя сказать о них, кроме слов: большая голова на маленьком туловище.
В Наполеоне, когда он стал юношей, был очарователен взгляд его и особенно то тихое выражение, которое ему было свойственно в минуты благосклонности. Правду сказать, была страшна и буря!.. Я, сколько ни была привычна к нему, никогда не могла без трепета глядеть на его лицо, удивительное и в гневе, если гнев одушевлял его. Улыбка его была очаровательна, тогда как презрительное движение губ заставляло окружающих содрогаться. Но все это: чело, предназначенное носить несколько венцов владетельных, руки, которыми могла бы гордиться самая великая кокетка, и нежная белая кожа, покрывавшая стальные мускулы и алмазные кости его — все это было незаметно в ребенке и начало проявляться только в юноше. Саверия справедливо говорила мне, что из всех детей синьоры Летиции детство Наполеона меньше других могло предвещать будущее величие.
