Записки, или Исторические воспоминания о Наполеоне - Жюно Лора "Герцогиня Абрантес"

Сколько раз, жадно прислушиваясь к рассуждениям вокруг себя, я слышала, как предсказывали конец моему печальному отечеству!.. Но ему было суждено испытать несчастья, гораздо более продолжительные. Каждый день истребляли, чтобы созидать вновь; но созидать не так легко, как разрушать, и Франция есть та страна, где эта пошлая истина является во всей силе. Отчего это? Почему при первом же потрясении образуется у нас это расстройство всех дел, этот Вавилон, это замешательство, где первую роль играет эгоизм? Оттого, что мы вечно забываем прошедшее; оттого, что настоящее теснит, осаждает нас и мы жертвуем ему будущим. Мы строим без фундамента, по множеству планов и с помощью множества архитекторов. И что же выходит? Нигде нет основания для действий, потому что наряду с недостатком общественного двигателя у нас вечное излишество деятельности в частных отношениях.

Я видела впоследствии правление Директории — чудовищное сочетание безначалия, пиратства, слабости; я видела этих директоров, в руках которых жезл правителя служил только дубиною: они били нас ею до ран. Наконец явилось Консульство, и с ним явилась заря новой эры, заблиставшая из глубин мрачной ночи. Франция восстала снова. Она возвысилась из окровавленных обломков, из дымящихся еще развалин разграбленных городов, из сожженных своих замков. Затем настали дни Империи, чудные, великие, изумительные! Конечно, многие жалели о погибших своих правах; но сердце какого француза не бьется при воспоминании об этом времени славы и об именах людей, которые шли на битву как на празднество, покупали ранами свою победу и заставили признать Францию властительницей от Вислы до Тахо!

Словом, я видела звезду нашего величия в ее апогее. Я видела, как помрачилась, но не угасла она; как появилась снова и снова затуманилась. Конечно, сердце мое должно было страдать в наши дни — сердце той, которая много лет жила на полях сражений нашей победоносной армии!.. Да, я страдала, и молчаливая горесть моя была прискорбнее отчаяния многих, возглашавших о нем так громко! Но и тут гордость французская находила еще наслаждение, видя, что против нас шла вся Европа.

Таким образом, взор мой следовал за всеми актами, за всеми счастливыми мгновениями великой политической драмы. Сколько воспоминаний воскресло в душе моей! Сколько усыпленных горестей пробудилось!

Может быть, мне возразят, что я могла бы отвечать на все брошюркой в сто страниц. Но это неисполнимо, лучше тогда не говорить ничего. Мало сказать: «Вы солгали», если хотите опровергнуть взведенную на вас нелепость. Краткое возражение недостаточно для меня, и, взявшись за перо, я должна уничтожить все нарекания. А этого нельзя сделать несколькими строчками.

В отношении того, что сказано обо мне и моей семье в «Мемориале» графа Лас-Каза [2], я тоже обязана ответить. Я всегда почитала высочайшей глупостью гордость, основанную на происхождении, более или менее знаменитом. Но если смешна эта гордость, то присвоение славного имени и ложная претензия на высокое происхождение есть великая низость. Это гадко, подло. Можно себе вообразить, что при таком образе мыслей я не оставлю без возражения той главы «Мемориала», где говорится о семействе моей матери. Я докажу, что мой дед и мои дяди не только не были виновны в упомянутом там преступлении, но даже хотели уничтожить высокое имя своих предков, потому что, лишенное привычного блеска, оно осталось для них только источником неприятностей и унижения. Таково было намерение моего деда, последнего законного начальника греческой колонии.

У него была только одна дочь: моя мать. Он заставил ее поклясться, что она никогда не согласится передать его имя кому-либо другому, и мать моя соблюла бы свято его завещание, если бы прожила до настоящего времени. Удостоверившись таким образом, что никакое новое поколение не будет носить имени, более не окруженного таким блеском, какого желала его справедливая гордость, дед мой умер еще в молодых летах капитаном кавалерии на французской службе, а не арендатором, как сказано у Лас-Каза. Ясно, что тут дело совсем не в признании Комненов.

Не знаю, хорошо ли я выразила чувство, заставившее меня написать это сочинение, но я желала бы этого, потому что оно чисто и достойно хвалы. Дело касается всех моих родных; но особенно муж мой требовал того, что выполняю теперь. Среди политических бурь порыв ветра нередко набрасывает покрывало на некоторые части славной жизни. Рука Жюно, защищавшая отечество двадцать два года, тлеет в гробу и не может приподнять этого покрывала, которым зависть и низость хотели облечь его и в могиле. Следственно, я, мать детей его, должна исполнить эту обязанность. Время наконец явиться каждому в настоящей своей роли. Роль Жюно была столь достойна императора Наполеона и его самого, что я должна распространить на всю жизнь его истину и свет, которые заставят судить о ней надлежащим образом.

Глава I. Греческое происхождение мое и Бонапартов

Я родилась в Монпелье 6 ноября 1784 года. Наше семейство поселилось в Лангедоке на время, чтобы отцу моему было удобнее исправлять должность свою по финансовой части, полученную им при возвращении из Америки. Это временное жительство объясняет, отчего у меня есть в Монпелье друзья и нет родственников, хоть я и родилась там. Но я вспоминаю о Лангедоке как о своей родине и всегда почитала тамошних жителей своими земляками.

Мать моя, как и я, родилась на чужой земле. Предки ее удалились из Босфора в пустыни Тайгета, а оттуда переехали в горы Корсики. Представляю самое краткое описание моей фамилии.

Франция сделалась владетельницей Корсики по договору, заключенному ею с Генуей; но еще до того французские войска пытались, как союзники генуэзцев, завоевать или, вернее, покорить этот остров. Корсиканцев никогда не покорили бы, не соверши они сами великой ошибки, восстановив против себя греков из Паомии. Последние не могли простить им опустошения своих полей, пожара в своих домах и разрушения самого своего существования. Только такие серьезные причины могли подвигнуть их к мщению и принудить участвовать в покорении свободного народа, тогда как греки сами, в продолжение двухсот лет, противились великому народу, защищая свои права и независимость.

Греческая колония Паомия была населена семействами, принятыми под защиту генуэзским сенатом, когда под предводительством Константина Стефанопулоса бежали они от междоусобиц своей страны и оставили Манию с намерением отыскать убежище в Италии. Греки этой части Пелопоннеса повиновались тогда одному руководителю из своей среды, и начальником их всегда оставался Комнен, с тех пор как Георгий Никифор Комнен, последний из сыновей Давида II, был принят в Мании. Это случилось в 1476 году.

Константин Комнен, десятый правитель Мании, оставил в октябре 1675 года второе отечество свое и отправился разбить шатер на земле изгнания. За ним последовало три тысячи человек, которые предпочли изгнание рабству у мусульман.

Простояв некоторое время у берегов Сицилии, колонисты прибыли в Геную, где и была заключена сделка между сенатом и Константином Комненом. Когда все было подписано, колонисты снова сели на свои суда и прибыли на Корсику 14 марта 1676 года. Земли, принадлежавшие Генуэзской республике, были уступлены грекам на условиях, которые Константин обязался выполнять. Генуя сохранила ему титул потомственного главы этих земель. Также Комнены сохранили право носить цвета, веками принадлежавшие исключительно им: фиолетовый и багряный.

Вскоре Паомия была признана садом Корсики. Плодовые деревья самого превосходного качества, самые питательные овощи — всё было посажено, посеяно и взошло удивительно быстро во всех владениях колонии. Особенно хлеба оказались столь прекрасны и такого высокого качества, что покупать их приезжали со всех концов острова. Паомия сделалась эдемом среди пустыни. Генуэзская республика почитала долгом покровительствовать иностранцам, доставлявшим области существенные блага, и сенат дал им новые привилегии.