Варвара Малахиева-Мирович - Хризалида. Стихотворения

Чужой души таинственный порыв[44],
Священный страх у храма запертого.
Ее младенчески молитвенный призыв
И первой нежностью обвеянное слово.

Зачем так больно мне? Какой безумный круг
Неразмыкаемых погибших упований
Душа испуганно почувствовала вдруг,
На зов чужой души ответствуя молчаньем.

Как поле мертвое во сне Езекииля,
Былое ожило в стенаньях и тоске,
И оттого рука моя забыла
Ответить «нет» его пылающей руке.

Держи неослабной рукою[45],
Высоко держи наш венец
Над темною бездной морскою,
Над ужасом слова «конец».

Венец сохранивший – у Бога
Не раб, а возлюбленный сын,

На подвиг твой призванных много,
Избранник один.

Каким безумием движенья[46]
Окрылена душа моя?
Встают ли райские виденья
Пред ней за Гранью бытия?

Иль ждут ее воспоминанья
О жизни в прахе и в пыли,
О темном жребии изгнания
Средь чуждых ей пустынь земли?

Или от них она стремится
В ужасной скорости своей
Туда сокрыться, где присниться
Уж ничего не может ей?

«Слава павшим, слава убиенным» —
На гробнице четкие слова
Осеняет миром неизменным
Кипарисов дымная листва.

Известково-палевые дали
Беспощадно выжженных полей
И лилово-белые эмали
Знойной бухты, полной кораблей,

Сочетавшись в гимне отдаленном,
Панихиду вечную поют:
«Слава павшим, слава побежденным».
Струны сердца отклики несут.

Мне сладко спать, но слаще умереть
Во дни позора и несчастья.
Не видеть, не желать, не думать, не жалеть —
Какое счастье!
Для этой ночи нет зари.
Так не буди меня —
Ах! Тише говори!

Как зрелый плод на землю упадает[48],
Огонь небес преобразив в зерно,
И гибелью паденья не считает,
Так умереть и мне, быть может, суждено.

Уже огонь последнего свершенья
Коснулся моего склоненного стебля,
И жаждет дух освобожденья,
И кличет сердце мать-земля.

В полярный круг заключена[49]
Душа, отпавшая от Бога.
Средь ледяных пустынь она,
И в Ночь, и в Смерть ее дорога.

Но кто посмеет ей сказать,
Что круг полярный не от Бога?
Быть может, гибель – благодать,
И Ночь и Смерть – ее дорога.

О, каким несчастным и преступным
Ты бываешь, сердце, полюбя,
И само становишься подкупным,
И судьба спешит предать тебя.

Но ясна в покое величавом,
Как луна над вьюгою степей,
Ты, чей свет – безумия отрава,
Ты, любовь, владычица скорбей.

И, когда развеяв все надежды,
Сердце в белом саване умрет,
Ты одна мои закроешь вежды,
Улыбаясь с высоты высот.

Птицей залетной из края чужого[50]
Лечу я в твоей стране.
Ты зовешь меня в храм. Но храма земного
Не нужно мне.

Медно-багряные тучи заката
Осенили мой путь багряным крылом.
Помяни усопшего брата
Во храме твоем.

Разве сердце наше знает,
Что находит, что теряет,
Где его Голгофский путь?

Кто его иссушит страстью,
Кто оденет царской властью,
Кто велит ему уснуть?

Нет написанных заветов,
Нет обещанных ответов,
Безглагольна неба твердь.

Мера жизни – лишь терпенье,
Мера смерти – воскресенье,
Сердца мера – только смерть.

Зачем говорить об уродстве жизни,
Когда мы и сами уроды?
Не братья ль нам гады, и черви, и слизни,
Не наша ль стихия – стоячие воды?

Так мало значат наши взлеты,
Бессильные взмахи бумажных крыл
Над черной зыбью и рябью болота,
Где спит непробудный творения ил!

Так мало значат наши дерзания,
И все обеты, и все слова,
Пока не угаснет в душе алкание
Того, чем болотная слизь жива.

Лестница моя шатается.
Один конец в небесах,
Другой конец упирается
В земную глину и прах.

Земля под ней зыбучая
Скользит и дрожит,
А вверху за тучею
Божий гром гремит.

Ангелы мои хранители,
Святые стрелы огня!
Не достойна я вашей обители,
Покиньте меня.

О, как мне странно, что я живу[51],
Что эти стены – мое жилье,
И всё, что есть – всё наяву,
И жизнь, и ты, и сердце мое.

О, как мне чужд докучливый стук
Его биений глухонемых,
Его слепых горячих мук.
О, как мой мир внемирно тих.

И нету слов, чтоб рассказать
О том, где я и что со мной,
И смерть ли это иль благодать,
Иль сон о жизни прожитой.

Я знаю ужас низвержения[52]
С недосягаемых высот.
Я знаю рабское смирение
Тех, кто в отчаяньи живет.

Я знаю сумрак безнадежности,
Всё затопившей впереди,
И сталь холодной неизбежности
В живой и трепетной груди.

И все слова, и все сказания
О том, как, жизнь утратив, жить.
Предел достигнув познавания,
Хочу не знать, хочу не быть.

Могильное упокоенье[53],
Курганы выжженных степей,
И пепел вечного забвенья,
И чернобыльник, и репей.

Душа не верит, что когда-то
Была здесь жизнь, цвела любовь,
И, лютой казнию объято,
Сгорало сердце вновь и вновь.

Такое мертвое, чужое
В стекле вагонного окна
Твое лицо глухонемое
Прошло, как бред чужого сна.

С колокольни нашей высокой
О Пасхальной седмице звон
По степям разнесется далеко,
Залетит и на тихий Дон.

На Дону в селенье Расстанном
Выйдет Ваня с женой молодой.
Помяни черничку Татьяну,
Как заслышишь колокол мой.

Кудрявый плотничек Гриша
На припеке спит, на песке.
Уснуть бы ему под вишней
В моем цветнике.

Строгая мати Аглая
О полдне идет к[о] сну.
Занавеску бы отвела я,
Села бы шить к окну.

Всё глядела бы, как он дышит,
Как уста раскрылись во сне…
Прости меня, Господи, Гриша
Сегодня приснится мне.

Вчера полунощное бдение
Служил отец Автоном.
Три года сестрица Евгения
Умирает по нем.

Пояса расшивает шелковые,
Его матушке розы дарит,
Отец Автоном хоть бы слово ей,
В сторону даже глядит…

Вчера на полунощном бдении,
Как только врата он раскрыл,
Прошла я пред ним, как видение,
Со свечою, в дыму от кадил.

На миг наши очи скрестилися,
Сурово нахмурил он взор,
Но точно ко мне возносилися
Его возглашенья с тех пор.

И как будто следил с опасением
Он за пламенем свечки моей.
Расскажу сестрице Евгении:
Поплачем вместе с ней.

Господи Иисусе Христе! Мать Христодула,
Благословите горох голубям.
– Что это, Аннушка, только я уснула,
Не даешь ты покоя дверям.

Словно в миру егозишь с голубями,
Вот тебе горох, а вон там и порог.
Промаялась целую ночь с просфорами,
Без поясницы лежу, без ног.

Чернобровая Аннушка рассыпает
Горох на тающий снег сквозной,
Голубей с берез, с колокольни сзывает,
Любуется стаей цветной:

Сизые, белые, рябоватые,
С голубым, с кирпичным пером,
Эти гладкие, те – мохнатые,
А любимчик с хохолком.

Клюют, воркуют, целуются;
Любимчик утешней всех.
Сам архиерей на них любуется.
Божьей птице любовь не в грех.