Зиновий Коган - Эй, вы, евреи, мацу купили?
Андрей осязал лицо Юли, губы, играющие его пальцами, ее дыхание.
Они разделись. Их тела были легки и любимы. Над ним ее лицо; в его ладонях заколыхалась ее грудь. Друг в друге они находили приют и заново учились любить. Он проникал в нее, будто лучи заката проникали.
Они шептали имена друг друга или это говорил ангел, кому суждено родиться. Вот наконец и свершится то, к чему она предназначена.
Заря застала их спящими, и долго-долго в это утро они попеременно впадали в забытье, а, проснувшись, были похожи на штиль. Они еще не обнаружили друг в друге перемены. Они сидели бок о бок, перед ними лишь океан как большая дорога.
Господи, какое счастье! Они живы, они вместе!
– Ты рада?
– Я всегда об этом мечтала.
На Балаклаве в пятницу в церкви, что рядом с синагогой, библиотекарь Ольга и Муня листали Библию. И видела Ольга в Муне то, что он в себе не замечал, а ему наплевать на разницу в тридцать лет. Они легли под рояль, и от ее вскриков в ушах звенело колоколами.
На закате зажгли семь ханукальных свечей, в синагоге – две субботних. Раввин Горелик в третий раз пробормотал каддиш, когда явился помятый Муня. Хаим выгрузил бутылки на стол. Муня смотрел, как вываливались из черного мешка булки и вдруг увидел Днепродзержинск своей молодости…
У горсовета сошлись мужчины легкие от голода и страха. Погрузили всех в автобус, куда-зачем никто не знал… Привезли за город в поле… Оказалось – три американских хасида уговорили секретаря горсовета собрать миньян для Каббалат Шаббат… «Выйди друг мой навстречу невесте (субботе)…» Как сотни лет назад… Обратно шли пешком, как положено в субботу…
– Чудо где? – спросил габай Шнеерсона.
– Зачем?!
– Господи, мы бы столько денег собрали. Но лгал ты, и все твои деяния – ложь, – брюзжал габай.
– Господи! Спаси от этого пса!
И опостылела Муне жизнь, и захотел он умереть. А Хаим плевал ему в лицо. И вдруг Шнеерсон воскликнул:
– Идемте встречать субботу на океан!
– Вы куда?! – ошалел Хаим.
– Машиах! Машиах! Машиах!
Толпа повалила за Муней из душной синагоги к океану.
– Поражаюсь! Детский сад какой-то! Ошалел Хаим.
– Детский сад, – повторил раввин Горелик.
И слезы брызнули из глаз.
Евреи разувались и скатывались с дюн к воде. После долгого дня.
Последний день Хануки выпал на субботу. За Шнеерсоном пришла вся Балаклава. У кого пейсы были в вине, тот сосал пейсы, а у кого не было, тот сосал… ничего.
– Машиах! Машиах! Машиах!
– Папа, иди. Они траву вытопчут.
У болота выпили за здоровье новобрачных, у Макдоналдса – за упокой души, а в зоопарке – выпили за новорожденных.
Короче, в синагогу Муня вошел на бровях. То есть его втащили.
– Давайте выпьем за германо-еврейскую дружбу! – воскликнул он. – Зол зей бренен.
– Магазин закрыт.
– А почему в субботу закрыли магазин?! – закричал Шнеерсон.
– Потому что праздник.
– Но в праздник человеку нужно выпить!
– Закрыто!
– Хотите выпить, так сломайте дверь, – велел Муня.
– Он призывает разрушить синагогу! – прибежал Хаим к Горелику.
– Герасим, замочи Муму…
Герасим – Хаим выбежал на улицу и снял трех бугаев.
– К кому я подойду и поклонюсь, замочите в микве.
Молящиеся пели «Гевейну шолом алейхем…»
И потащили Шнеерсона к лестнице, ведущей вниз. Внезапно и на виду у всех. Но это была не шутка. Он крикнул о помощи – напрасно.
Он запел:
Хасиды на вокзале
Машиаха встречали,
Курили сигареты,
Ходили взад-вперед.
И пиво бочковое
С рекордной быстротою
Им разливала Ривва
В нагрузку с чешуей.
И вот подходит поезд
«Деревня Пятихатки»,
И сходит дядя Муня
Менахем Шнеерсон.
Никем не замечаем,
Он сел на край скамейки
И корочку от сыра
Зажал в сухой горсти.
А после он и эти
(Их сумки, жены, дети)
Разъедутся по миру
Машиаха встречать.
В микве поэту дали поддых, в зубальник. Душили ногой на горло, коленкой в пах. Удар! И столкнули в воду. Она окрасилась кровью.
Он задыхался… распластанные руки… безвольное тело… пузыри воздуха…
Терпела бедствие яхта «Devil Cat». Волна перевернула ее у острова Тасмания. Остров Тасмания то наплывал, то тонул в волнах. Земля исчезла в белесом дрожащем мареве, стеклянном свете, сочащемся через стену морской водной пыли от волн, колотящихся о камни.
Ветер и дождь смешались с волнами океана.
Земля тонула в пене прибоя. Земля, вселяющая безумие.
Андрей протянул Юле руку.
Глаз Божий глядел на людей.
Под шляпой кролик
За долгой осенью москвичи прозевали зиму.
Ливневый снег.
Полночь.
Дорожные фонари
В никуда.
Старушки молятся смартфонами, студенты – планшетками.
Менаэлю в самый раз жестянка Nokia. Маленький лысый летел он, как шаровая молния, из Иерусалима в Москву – сделать «обрезание Еврейской Конторе».
Я им устрою БРИТ. – В глазах Менаэля сверкнула искра.
Курчавый молодой и ранний Михаэль привез шефа из Шереметьево в бывший «детский сад», переоборудованный в ближневосточный бункер с колючей проволокой и сторожевыми вышками.
Но враг был внутри. Начальники отделов топтались в коридоре, разгадывая внезапный визит маленького большого начальника из Иерусалима.
– Дети вас не штурмуют? – Менаэль болтал ножками под столом: он презирал этих бездельников. – Вы так отгородились от евреев, кто к вам прорвется? Вы забыли для чего здесь. Ребе, как с кошерной едой? – улыбнулся Вадбкнеру похожему на кролика в шляпе.
– Не сомневайтесь.
– Кто б сомневался, дорогой. Но где молодежь?
– Смешанные браки. – развел руками Фалькнер.
– Мы не в хасидской синагоге! – Менаэль хлопнул себя по лысине. – Хотите кошер в Москве, везите молодежь в Израиль. Правильно, Михаэль?
Теперь он в упор расстреливал идишиста. Вэлва, который сцепил руки, чтобы промолчать. Иногда молчание громче слов.
– Ну вот и все для знакомства. – Менаэль отпустил начальников. – А ты, Михаэль, останься.
Крошечный душный кабинет враз опустел, будто раздвинулся.
– В шахматы играешь?
Львенок замотал гривой.
Пауза – тягомотина.
Менаэль широко, заразительно зевнул, раскинул руки и ножки под столом.
– Ладно, переходим в эндшпиль. – Включал, выключал настольную лампу, включал, выключал. – Ты воевал в Ливане. Здесь твои однополчане. Кто?
– Фалькнер и Грабли.
– Это позывной?
– Фамилия.
– Еврей?
– По дедушке. Он в Ливане был контужен.
– Здесь все контуженные.
Менаэль откинулся на спинку огромного черного кресла и Михаэлю показалось, что партия окончена. Но нет, он вновь включил настольную лампу.
