Таня Перес - Дитя дорог
– Глупенькая, почему ты гуляешь по ночам?
– Я пришла вас предостеречь.
– От чего?
– Будет санкция!
– Откуда ты знаешь?
– Я чувствую. Я пришла вас предостеречь. Хорошенько закройте окна, ставни и занавески, чтобы не увидели свет.
– Что ты говоришь? – ответила мама Милы. – Какие ты говоришь глупости!
– У вас есть большой крест, чтобы повесить на дверь?
Я видела такой на дверях белорусок.
– Где-то есть. Я не знаю где. – Сказала мама Милы. – Какая паника! Я вообще тебя не узнаю!
– Верьте мне. – Сказала уверенно я. – Верьте мне! Я точно знаю, что я говорю. Вы христиане, правильно?
– Да. – Ответила Мила. – Мама, послушайся Таню. Ее дядя в еврейском центре, он наверно ее предупредил.
– Хорошо, хорошо. Вы обе сумасшедшие. Я поняла. Давайте найдем крест. Где я его засунула?
Я побежала к полкам и стала искать вместе с ними. Я быстро его нашла и повесила на гвоздь, снаружи.
– Где ваши иконы? – спросила.
Мила ответила:
– Я знаю. Но маме не нравится, когда она в углу.
– Обязательно, обязательно надо! Я знаю, что я говорю.
Старая икона, которая хранилась в шкафу, заняла свое место в углу, в столовой.
– У вас есть стакан, чтобы в него можно было налить масло и вставить фитиль?
– Да, да. – Сказала Мила. – Я все устрою.
– Садись тут, девочка. – Сказала мама Милы приказным тоном. – Успокойся! Я старшая медсестра, мне ничего не сделают.
– Поверьте мне, я знаю, о чем я говорю. Ничего не работает, никакие отговорки и должности не спасают, когда пьяные солдаты начинают беспорядки. Я видела это много раз в Любашевке и в других местах.
– Мама, как ты можешь быть такой упрямой? Таня права! Она точно знает, о чем она говорит.
Мы все сделали вовремя. Послышались страшные крики из соседних домов. Крики на румынском и на украинском. Плачь детей, стук в дверь. Мне даже трудно передать весь ужас. Мы с Милой приклеились к щелям в ставнях. Мы видели, как улица перед нами заполняется людьми в пижамах и в одеялах. В основном мужчины и несколько молодых девушек. Мы все поняли. Марья Александровна окончательно потеряла свою уверенность. Она вошла в комнатку детей и склонилась над кроваткой малышки. Ее губы шевелились, как будто она молилась. Я уже знала ее секрет. Дети не были христианами. Они были евреями.
Шум утих. Мы слышали людей, говорящих на румынском возле двери. Я перевела им сказанное:
– Это украинки. Не трогай их!
Через час мы все были в постелях.
В ту ночь мы лежали одетые, перепуганные и не сомкнули глаз до утра.
36.
На следующий день, после ночных волнений, я пошла к дяде Павлу, посмотреть, что происходит. Мне не дали войти. Милочка осталась дома с детьми, продолжать свою ежедневную работу: стирка, варка, отопление и конечно купание детей. Не забывая про единственный ковер, который надо вытряхивать ежедневно. До того как я вернулась к ней, я решила зайти и посмотреть, что происходит с госпожой Эсфирь и ее «свитой». На первый взгляд, все выглядело спокойно, как будто ничего не случилось. Рувки не было.
– Где Рувка? – спрашиваю я.
– Шели попросила сопроводить ее на базар.
– Они к вам заходили?
– Нет, они только стучали в двери, и я им сказала, что это дом фармацевта.
– Они его знают, вашего брата?
– Ну а как ты думаешь? Безусловно, они его знают! Он был самым важным человеком в этом городе!
– Конечно, я понимаю. Откуда они это знают?
– Они все знают. Они всегда ходят со здешним собакой-полицейским.
– Это тот, у кого белая тряпка на рукаве?
– Конечно, свастика.
– Что это?
– Что с тобой?! Это же их немецкий крест с загнутыми концами.
– Ага, – говорю. – Мне кажется, что я это уже однажды видела.
– Скажи, ты действительно была в лагере?
– Да.
– А у вас там не было свастики?
– Нет. Нас сторожили только румынские полицейские.
– Как они с вами обращались, были хорошими?
– Были всякие, и такие, и такие. Хорошие и плохие.
– Скажи, – она приблизила свои губы к моему уху и театрально прошептала. – Они тебя трогали?
– Да, один из них ударил меня в спину прикладом, когда я отставала от колонны. До сих пор болит. А еще один хотел меня застрелить.
Эсфирь Яковлевна сжала свои губы в маленькой и многозначительной улыбке:
– Нет, я имела в виду другое… Ты знаешь, о чем я говорю?
– Госпожа Эсфирь, я понятия не имею, о чем вы говорите. Они меня не били. Ничего особенно плохого не сделали. Они относились ко мне строго, как со всеми. Вам не достаточно, что они убили всю мою семью.
– Я понимаю, ты не хочешь говорить.
Она опять поджала свои губы в выражении «Я знаю, что я знаю».
– Вы совершенно ничего не понимаете. Я сказала вам все, что я знаю и помню.
– А почему они делали столько шума из-за твоего спасения?
– Это кто «они»?
– Павел и Софика-румынка.
– Я ничего не знаю. Они меня искали во всех лагерях и, наконец, нашли, и получилось хорошо.
– Так ты рассказываешь всем, да? – с ехидной улыбкой спрашивает она.
– Я ничего не рассказываю, вы спрашиваете, а я отвечаю.
Вдруг в моей голове появилась блестящая идея:
– Эсфирь Яковлевна, пожалуйста, не сердитесь. Я страшно голодная. Я не могла обедать у дяди, а Милочка вышла в деревню за продуктами. Может быть у вас осталось что-нибудь из еды. Дайте мне кусочек хлеба.
– Ай, ай, ай! Где моя голова?! – говорит она совершенно искренне. – Бедная девочка! Я задаю вопросы, а девочка голодная!
«Замечательная идея», – думаю я.
Она пошла на кухню и вернулась с большой тарелкой остатков от трапезы «купцов», которые обедали у нее каждый раз, когда проезжали в гетто Балты. Это был их «ресторан».
Эти «купцы» были евреями, которые занимались продажей и обменом драгоценностей, шуб, мехов и вообще всего, что имело какую-либо ценность. Эти вещи снимались с тел убитых. За возможность проезда по области, эти «купцы» давали взятки румынским полицейским.
Я ела с большим удовольствием эту холодную еду, потом я залезла на застеленную кровать и уснула как мертвая. Я была очень уставшая. Они меня не будили. Сквозь сон я слышала шепот и обычные сплетни. Я проснулась, когда они уселись за большой стол играть в покер. Меня разбудил стук ложечек в чашках. Как всегда покер сопровождался «классическим» чаем. Продолжаю лежать в кровати и смотреть на их игру. Меня удивляет, насколько они погружены в эту глупую игру. Они совсем не говорят об облаве прошлой ночи, их совсем не интересует, кого и куда увезли. Абсолютно, абсолютно не интересует. Я думаю о своем странном положении. У меня чувство, что я повисла между небом и землей. Мои отношения с дядей Павлом стали напряженны, и полны вопросительных знаков. Его жену я ненавижу. Связь с белорусскими хозяйками тоже не совсем крепкая, потому что мне не запретили их навещать. Семья Милочки Гавриловой тоже пока что далека от меня. Я не знаю, насколько я им близка и насколько я им нужна. Реальность моей жизни в доме совершенно не дает надежды на какую либо связь. Такой тип людей никогда мне не нравился и так же и моей исчезнувшей семье.
