Валерий Поволяев - Царский угодник. Распутин
Через день великосветский Петроград узнал, что Распутин жив, и перестал выть. Но... «Опасность рокового исхода не устранена» — такую телеграмму поместил на своих страницах «Петербургский курьер».
Буквально следом «Петербургский курьер» поместил ещё одну телеграмму, срочную.
«Ночью повысилась температура. Как передают лица, находящиеся у постели больного, Распутин крайне подавлен полученной им телеграммой из Петербурга о сербско-австрийском столкновении».
Когда Распутину прочитали эту телеграмму, он вяло пожевал ртом, попросил промокнуть ему мокрый лоб.
— Всё равно не верю, что мы с германцем схлестнёмся! — сказал он.
— Так развивается же сюжет! Развивается! — резким голосом произнёс Гагенторн. — Кто ему может помешать? Я? Вы? Вряд ли, батенька! Не дано.
— Я должен помешать, — Распутин перестал жевать ртом, Гагенторн в ответ только хмыкнул. — Если хватит сил, — сказал Распутин.
— Вот именно! — Гагенторн снова хмыкнул. — Если хватит сил!
— И если буду жив!
— Угу, по знаменитой толстовской формуле: ЕБЖ — если будем живы! Но события раскрутятся так, что никто никого даже спрашивать не станет. Кашу эту варят не люди — государства. А для государств все мы — маленькие мошки.
— Верно, — произнёс Распутин и закрыл глаза.
Следующие телеграммы «Курьера» были тревожными.
«Жар повысился. Распутин всё время находится в бреду. Опасаются последствий. Родные в отчаянии».
«Состояние плохое. К Распутину не допускают никого, даже родственников. Распутин снова обратился к властям с просьбой прекратить дело против Феонии Гусевой, которая сейчас лежит больная в тюремной, больнице».
Что ощущал Распутин к Феонии? Ненависть, обиду, раздражение, злость, желание унизить, раздавить её — хотя бы этим ходатайством, с которым он обратился к губернскому начальству. Или досаду, что вот так просто, ни за что ни про что попался, дал заколоть себя? Ну будто чушку перед рождественскими праздниками! Или в Распутине, когда он думал о Феонии, шевелилась тоска, откуда-то издалека накатывало прошлое, из прозрачной темноты возникало красивое точёное лицо молоденькой монахини, которую он бил по щекам, требуя покориться, и дважды, не выдержав, ткнул кулаком под грудь, в разъем рёбер, и злорадно усмехнулся, услышав, как у монахини перехватило дыхание и хрустнули кости.
Да, прошлое сжимало его клещами, Распутину многое хотелось переделать в нём, да, к сожалению, не дано было: оком он всё видел, да зубом укусить не мог.
— Не могу, — страдальчески вздохнул Распутин, не открывая глаз, и повозил головой по подушке, — и грешен, и жалок, и слаб... кто я? Обычный человек!
Обычный человек часто бывает и грешен, и жалок, и слаб, но случается иногда такое, что жалость, слабость, душевная квёлость, пороки и грехи, собранные вместе, производят гремучую реакцию — и слабый человек превращается в зверя, в гиганта, способного оглоблей сокрушить или хотя бы перевернуть мир. Распутин подозревал, что он принадлежит именно к этому разряду людей, и если бы ему дали оглоблю подлинней, он точно бы перевернул землю. Впрочем, он и так многое перевернул. Ну кто бы в его Покровском мог предположить, что простой мужик Гришка, сын Ефимов, будет сидеть за одним столом с самим самодержцем?
А Распутин сидит. И рассказывает, как угрюмые бородатые чалдоны бьют белку одной дробиной. Дело это тонкое, надо, чтобы дробина попала белке точно в глаз.
И заметьте, белку бьют не пулей, а обычной дробью, полным патроном, в котором дробинок этих, может быть, целая сотня, и если весь заряд попадёт в маленького зверька, то в худшем случае рыжая шелковистая шкурка его превратится в сплошную дыру, а в лучшем — в решето. Но чалдоны стараются стрелять так метко, что из сотни дробин только одна попадает в белку и поражает её точно в глаз — дырок лишних не делает, а там, где глаза, там уже есть дырки естественные, и это допустимо.
Царь любит такие рассказы. И царица Александра Фёдоровна любит. И царёнок Алексей, к которому Распутин питает слабость — как увидит его, так в груди рождается невольное тепло и в висках возникает тепло, вызывает жалость: за что же природа так неласково обошлась с этим милым пареньком? То он хромает, то ни с того ни с сего у него подскакивает температура, то вдруг царапина никак не хочет заживать — всё сочится, не засыхает, то голову начинает сжимать железным обручем...
Сам Распутин чувствует в себе силу, которую дал ему Симеон Верхотурский, силы этой у Григория раньше не было, а сейчас есть, он начал её ощущать: проведёт руками по голове Алексея — и у того болей как не бывало, улыбается паренёк, сияет глазами. Боль Григорий может утихомиривать и на расстоянии, и не по телефону...
Распутин снова впал в больную одурь — видел себя сидящим на сундуке с грехами, чистенькую скатерть перед собой и Симеона Верхотурского, Симеон требовал, чтобы Григорий выложил свои грехи на скатёрку, пересчитал, а Распутин сопротивлялся. Тогда Симеон пригрозил, что лишит его святого дара, и Распутин, не выдержав, заплакал, что нужен царю с царицей до тех пор, пока умеет делать то, чего не умеют другие, как только лишится этого дара, то лишится и их благосклонности. Впрочем, царя он и в грош не ставил, но главным для него был не царь, а царица, — мужик и командир в романовском доме... Когда Распутин отплакался, Симеона уже не было — святой человек исчез!
— Где я? — слабо прошептал Распутин и ничего не услышал в ответ. Плавали только перед ним красные и зелёные воздушные круги, совершенно невесомые, как облака, цеплялись друг за друга, среди кругов этих Распутин увидел людей, пригляделся к ним — знакомых лиц не было, люди были чинные, приветливые, над головами у них плавали небольшие золотые колечки. Распутин Понял — святые. И ещё понял, что он умирает. — Разве я умираю? — неверующе прошептал он и по-настоящему испугался: а ведь действительно умирает!
Неожиданно он услышат тихий ясный голос и не сразу понял, что говорит Симеон Верхотурский:
— Прости всех, на кого имеешь зло, Григорий!
— Прощу, — пообещал Распутин.
— И молись, молись, молись всё то время, что тебе осталось жить!
— Будет исполнено!
Наверное, поэтому он ходатайствовал перед губернскими властями, чтобы смилостивились над Феонией. Илиодорку тоже надо было простить. Очнувшись в очередной раз, Распутин спросил:
— А что Илиодорка?
— Пока в бегах. Не поймали.
— Охо-хо. Где хоть бегает-то?
— Одни говорят — на Кавказе, другие — в Крыму.
— Ладно, — Распутин вздохнул.
В департаменте полиции появился секретный агентурный документ, добытый сотрудником, внедрённым в редакцию «Волго-Донского края» — газеты, издававшейся в Царицыне. В редакцию неожиданно пришло письмо от Илиодора — собственно, это не письмо было, а статья, хоть и наспех написанная, но пространная, с подробностями, со своей сюжетной линией — всё-таки у Илиодора имелся литературный дар.
