Карла Рэй - Божья девушка по вызову. Воспоминания женщины, прошедшей путь от монастыря до панели
К моему немалому удивлению, меня попросили преподавать английский язык. Обучение в Манчестере включало обязательное преподавание английского, поэтому задание казалось достаточно честным. Я не смогла найти учебный план, поэтому спешно сама придумала несколько уроков. Мне нравилась поставленная передо мной задача, но все довольно быстро закончилось во время внезапной проверки матери Жозефины. На доске я написала глагол «to eat» («есть»). Прошлое время выглядело как «ate»: «Этим утром она ела яблоко».
И тут прямо перед всем классом мне заявили, что я ошибаюсь. На правильном английском «ate» следует писать как «eat», настаивала мать Жозефина. Я вежливо возразила, но она не сдавалась.
«Сестра, возможно, в ходе своего обучения вы что-то пропустили, поскольку английский не ваш родной язык. Пожалуйста, исправьте свою ошибку».
Она наблюдала, как я меняю «ate» на «eat». В тот момент я променяла еще немного своей честности на смирение, а вместе с честностью и самоуважение. До сих пор я не знаю, была ли мать Жозефина просто педантичной, поскольку «eat» является устаревшей формой причастия прошедшего времени, или то было испытанием, имевшим целью узнать, сдамся я или буду сопротивляться. В любом случае, английский язык я больше не преподавала.
Убежденность главы ордена в том, что для Австралии я недостаточно хороша, и было причиной, по которой, как мне сказали, я находилась в Монжуа, словно на курсах повышения квалификации. Поэтому я готовилась к довольно жесткому обращению. Будь у меня другой стиль мышления, и опыт был бы другим. Скорее всего, меня бы не притесняли и не относились ко мне как к глупому ничтожеству. Если б мы с матерью Жозефиной хоть раз смогли поговорить по-человечески, кто знает, как изменилась бы моя жизнь в руководимом ею монастыре.
ОДНАЖДЫ мать Жозефина отослала меня с глаз долой на улицу. Я подстерегла ее, когда она покидала столовую, в отчаянном желании поговорить. Я была в Монжуа больше месяца и еще ни разу не беседовала наедине ни со своей настоятельницей, ни с кем бы то ни было еще. Казалось, я вообще не имею никакого значения. Она отправила меня прогуляться, решив так попросту избавиться от моего присутствия. На улице стоял холодный зимний день, по небу плыли хмурые тучи. Я надела перчатки (в них внезапно обнаружились дырки, словно прогрызенные невидимой молью) и пошла на площадку для отдыха. Я не спросила, как долго мне надо гулять, и не собиралась возвращаться, пока не получу такой приказ. Но как я могла ожидать, что мать Жозефина, под началом которой находилась тысяча человек, запомнит, что послала меня на холод? Я упрямо не желала вернуться и узнать, не хватит ли мне гулять? В результате я упорно бродила по двору пять часов подряд до самых сумерек, и, возможно, ходила бы целую ночь в ожидании того, что настоятельница, наконец, признает свое неблагоразумие.
«Сестра!» Я очнулась от настойчивого голоса молодой монахини, со всех ног бегущей ко мне. «Мать Жозефина передает вам, что вы можете вернуться». Она подошла ближе и заглянула в мое замерзшее лицо. «Я увидела вас из окна, – объяснила она, – и спросила мать Жозефину, что вы делаете так долго на холоде, а теперь еще и в темноте». Мать Жозефина всего секунду выглядела озадаченной, но потом промолвила лишь одно: «Можете выйти и позвать ее».
На следующий день у меня поднялась температура, что было неудивительно после столь длительного пребывания на холоде. Втайне я испытала облегчение, поскольку решила, что смогу отдохнуть от работы. Меня послали к врачу на прием и, если потребуется, за лекарствами. К моему удивлению, она сказала, что у меня нет температуры! Я была потрясена: лоб и щеки горели, сухие губы потрескались. Я осмелилась спросить, не сломан ли градусник, но от меня грубо отмахнулись. Ей приказали не обращать внимания на мои просьбы? Не было ли это частью наказания?
Я стояла у врачебного кабинета, не зная, что делать дальше. Врач занималась своими делами, и я набралась храбрости попросить у нее еще раз измерить мою температуру. Она неохотно согласилась, но результат оказался тем же – температура в порядке. Я подумала: может, моя температура ниже, чем у других людей, и ее подъем показался врачу нормальным уровнем? Не получив ни сочувствия, ни лекарств, я испытала неодолимое желание забраться под одеяло и уснуть. У меня быстро развилась тяжелая простуда, из-за чего мне запретили общаться с остальными и на три дня освободили от преподавания, но остаться в кровати не позволили.
МОИ РОДИТЕЛИ отправились в Голландию и по пути решили увидеться со мной в Бельгии. Это было замечательно. Меня переполняли радостные эмоции от возможности снова их увидеть, и они тоже были счастливы нашей встрече. «Как ты, Карла?» – спросила мать, пристально глядя мне в глаза. Я медлила с ответом. Мне хотелось отбросить все условности и рассказать, как плохо здесь живется, но лицо мое оставалось спокойным. Я все еще была преданна ордену и никогда не выносила сор из избы.
Мать Жозефина проявила чрезвычайное гостеприимство, будто мои родители были королевскими особами. Их угостили чаем с печеньем и провели по монастырю, завершилась экскурсия в церкви. Впрочем, жилые помещения монахинь и место, где спит их дочь, им не показали. Если бы это случилось, отцу бы понравился матрас из конского волоса. Тем временем мне очень хотелось поведать им все без прикрас о своей здешней жизни. Возникло жгучее желание, чтобы они увезли меня домой. Как и в шестилетнем возрасте, мне хотелось, чтобы родители обняли меня и дали понять, что любят. Ничего подобного не случилось, когда мне было шесть, ничего не произошло и в Бельгии. Наконец, наступило время прощания, и они уехали.
РОЖДЕСТВЕНСКИМ утром я проснулась в своей спальне на последнем этаже и бросила взгляд из крошечного окна на косые крыши домов: в то предрассветное время все вокруг покрывал снег. Это было волшебное утро. Я пробила корку льда в тазу с водой и умылась.
Днем самые молодые сестры общины долго убирали снег с широких мощеных дорожек перед монастырем. Большими лопатами и жесткими метлами мы сбрасывали снег в водосток. Около дюжины монахинь работали на улице более трех часов.
Несколько дней спустя снова пошел снег. Он слегка подтаял, затем замерз, и нас послали счищать наледь, вооружив солью и ломами. Мимо нас прошла пожилая чета. Если бы только я не подняла глаз и не поймала взгляд старика! Словно подпав под действие какого-то проклятия, он посмотрел на меня, неожиданно поскользнулся и всем телом рухнул на лед. Он застонал от боли, жена помогла ему подняться. Никто из нас не заговорил с ним и не бросился на помощь – правило молчания отдаляло нас от людей, запрещая любые проявления человечности.
