Максим Гуреев - Альберт Эйнштейн. Теория всего
В результате обращение семидесяти девяти физиков к президенту Трумэну о недопущении развязывания ядерной войны так и осталось без ответа, а разговоры о возвышенном так и остались разговорами.
«Внешняя политика США после войны напоминает мне Германию времен кайзера Вильгельма II, – скажет в это время Эйнштейн и прибавит: – Мы никогда не перестанем смотреть с детским удивлением на величайшую Тайну, в которой рождены. Это защищает нас от несовершенства человеческих отношений. Когда утром меня тошнит от новостей в «Нью-Йорк таймс», я всегда думаю: “Это все же лучше Гитлера”».
Официальное обращение Альберта Эйнштейна от имени всех членов Чрезвычайного комитета к влиятельным американцам (ученым, бизнесменам, издателям) с просьбой жертвовать на деятельность ECAS.
Впечатляющие сравнения для человека, который всегда презирал и отвергал фюрера НСДАП и восхищался Америкой как страной настоящей свободы. Сама мысль поставить Германию эпохи Третьего рейха и США на одну доску говорит о глубоком разочаровании Эйнштейна в американской демократии, где тоталитарное давление на личность, по мысли ученого, ничем не отличается от репрессий и гонений на инакомыслящих в Германии.
Мысль о Всемирном правительстве все более и более захватывала воображение Альберта. Он был уверен, что именно космополитизм, независимость от конкретных национальных элит (от их военно-политических, финансовых и экономических возможностей), свобода от идеологии и ротация кадров позволят создать дееспособный государственный орган, который будет стоять над дрязгами и аферами отдельных политиков и силовых структур.
Особое место в этой фантастической транснациональной организации Эйнштейн отводил СССР.
Он писал: «Конечно, будет оппозиция. Но не факт, что СССР, который часто представляют как главного антагониста идеи Всемирного правительства, остался бы в оппозиции, если бы ему гарантировали реальную безопасность. Даже если Россия теперь настроена против Всемирного правительства, как только она убедится, что является его равноправным членом, ее отношение может измениться. Однако мы должны предположить, что, несмотря на все усилия, Россия и ее союзники могут оказаться вне Всемирного правительства. В этом и только в этом случае Всемирному правительству придется обойтись без России и ее союзников. Но такое частичное Всемирное правительство должно объявить, что его двери остаются широко открытыми».
О какой-то особой реакции в Кремле на эти слова ученого нам ничего не известно. Однако в ФБР в Альберте Эйнштейне в очередной раз увидели «большевистского агента», а слово «либерал» по отношению к нему стало почти ругательством.
Связь с советскими учеными-физиками, приглашение П. Л. Капицы в свой Институт физических проблем в Москве, а также сохранившиеся еще со времен Маргариты Конёнковой контакты с советскими дипломатами в Америке, видимо, играли свою роль в формировании оценок Эйнштейна политики послевоенного СССР.
Морис Соловин и Сидни Хук (старинные друзья Эйнштейна) отмечали твердокаменную просоветскую позицию Альберта, который, например, категорически отказывался верить в ГУЛАГ, считая это плодом лживой буржуазной пропаганды. Ученый становился жертвой советской пропаганды, увы, абсолютно не понимая этого.
Может быть, русская тема был близка нобелевскому лауреату на каком-то подсознательном уровне. Он, конечно же, понимал преступную жестокость сталинского режима (как и всякого тоталитарного режима), но в области мифологического знания Россия виделась Эйнштейну как terra incognita, как некая таинственная (хотя и плохо оборудованная) лаборатория по созданию нового человека и новой государственности, где в основе этих лабораторных опытов лежат утопические идеалы, о которых написано много умных книг.
Пожалуй, европейская и американская предсказуемость, рассудочность явно проигрывали в сознании ученого российско-советской ойкумене, где лишь пространство и время были реальностью.
Хотя нет, еще вполне реальными были созданная и там атомная бомба и плановое хозяйство…
«Несомненно, когда-нибудь наступит день, когда все нации (если таковые еще будут существовать) будут благодарны России за то, что она, несмотря на величайшие трудности, продемонстрировала практическую осуществимость планового хозяйства», – напишет в это время Альберт Эйнштейн.
Игры разума, в которые играли современники ученого (политики и физики-ядерщики, разведчики и писатели, художники и банкиры), имели свои правила, которые нужно было знать.
Эйнштейн утверждал: «Нужно выучить правила игры. А затем нужно начать играть лучше всех».
Начать играть лучше! Задача не из простых, но рационалистский взгляд на мир не видит в этом призыве ничего невероятного и невыполнимого. Нет ничего сложного – нужно быть лучше всех, и все!
Со школьных лет Эйнштейн знал, что он лучше остальных. Хотя его академическая успеваемость не слишком радовала родителей, но это было неважно. Мальчик просто методично учил эти самые правила игры, а потом начал выигрывать.
В конце сороковых годов ХХ века Эйнштейн остался один на этом воображаемом игровом поле, потому как желавших вступить с ним в поединок не наблюдалось.
Американский историк науки, писатель Бернард Коэн имел возможность наблюдать Эйнштейна именно в этом его принстонском одиночестве: «Его лицо казалось созерцательно-трагичным, оно было испещрено глубокими морщинами, но сверкающие глаза разрушали впечатление старости. Глаза слезились, особенно когда Эйнштейн смеялся: он вытирал при этом слезы тыльной стороной руки».
К тому моменту, как мы уже отмечали в начале этой главы, великий физик был чрезвычайно увлечен историей философии в ее приложении к глобальным проблемам теоретической физики.
Общаясь с Коэном, Эйнштейн с улыбкой рассказал ему о своей встрече с философом-позитивистом Эрнстом Махом в Вене незадолго до его кончины.
Это было так давно…
Тогда спорили об атомах и молекулах и Мах категорически отказывался верить в их существование, потому что они были недоступны наблюдению.
Но вот прошли годы, и подобная дискуссия ничего, кроме улыбки, уже не вызывала. Отрицая позитивизм в философии, Эйнштейн приводил в пример историю с Эрнстом Махом как подтверждение решающей роли интуиции в научном творчестве. «Есть внутренняя, или интуитивная, история и внешняя, или документальная, история. Последняя объективнее, а первая интереснее».
Однако противостояние в неклассической науке Эйнштейна объективного и интересного не является неразрешимым и уж тем более противостоящим самому духу поиска. Эти две, казалось бы, полярные области, напротив, дополняют друг друга, превращая парадокс в закономерность, а нереальное в обыденное.
