Виктор Ротов - И в засуху бессмертники цветут... К 80-летию писателя Анатолия Знаменского: Воспоминания
Лишь иногда, в пору гигантских потрясений, когда всенародная беда ощутимо касалась и их благополучия, какой‑нибудь признанный мэтр и блюститель литературной моды, вояжируя между Москвой и Ташкентом, вдруг снисходил до откровения:
Знаешь, Алеша, все‑таки Родина — Не дом городской, где я празднично жил,
А эти проселки, что дедами пройдены,
С простыми крестами их русских могил…
Неплохо, как видите, сказано. Но — лишь до замирения на
фронте. К тому же такие признания в общем‑то почти ничего не меняли во внутренних и внешних отношениях «клана» (богемы) с окружающей средой поднимающихся из народа талантов.
2.Ты — еще не родился, а тебя уже ждут враги. Нет, не банальный Сальери, которого может и не быть, а хорошо организованная «банда поэтических рвачей и выжиг»…
До самой войны русская мысль бессильно клокотала и пенилась, как речная вода у бетонной плотины, и не могла пробиться к жаждущему сердцу читателя. Если учитывать всю массу издаваемой «пролетарской» макулатуры, то исключения были крайне редки: «Тихий Дон» Шолохова, некоторые рассказы Лавренева («Сорок первый»), «Страна Муравия» Твардовского, сильно подпорченные на сцене МХАТа народные эпизоды из пьесы «Любовь Яровая» Тренева, «Дни Турбиных» Булгакова, некоторые стихи Луговского и Павла Васильева — вот, пожалуй, и все.
Война, наряду с голой пропагандистской публицистикой и плакатом даже в литературе, вдруг открыла двери для задушевной песенной лирики Фатьянова и Исаковского, дала пищу и материал для гениального творения Твардовского «Василий Теркин». Вновь подтверждалась старинная поговорка, что «вода дырку найдет…». Народ вновь почувствовал себя народом, а не гонимым стадом. Но это мгновенно почувствовали в интеллигентных салонах Москвы и Питера, подключили Агитпроп и МГБ. Вслед за «делом» ленинградского партийного секретаря Алексея Кузнецова («Русская партия в ВКП…») и его расстрелом, снова, в который раз, начали закручиваться идеологические гайки, опять «пошла писать губерния» в редакциях и издательствах. Стали вылавливать даже «маскирующихся» и «нейтральномыслящих», краем захватили и «своих» — Ахматову и Зощенко… Вот примерно в это время и вступило в литературу (то есть в борьбу и возню с призраками) поколение нас, нынешних «стариков».
…Молодому начинающему автору хочется, конечно, напечататься. Но корпеть над бумагой его заставляет все же другое чувство и желание: выразить свое личное отношение к жизни и свой взгляд на увиденное и услышанное, на те народные подвиги и страдания, которые потрясли его и запали в душу. Тут человек преодолевает и «сопротивление внутреннего редактора», и свое неумение, и нехватку зарплаты до конца месяца, и пытается все же высказать ТО, что по внешним условиям ВЫСКАЗАТЬ попросту НЕЛЬЗЯ. И — высказывает, если, конечно, сумеет. Высший тому образец — «Поднятая целина» М. А. Шолохова, где за внешней «партийностью» и «идеологической бесспорностью» показа коллективизации, как шило из мешка, торчит УМЕЛО ВПРАВЛЕННАЯ ТУДА правда события, трагедия раскулачивания, ужас нравственного произвола с той и другой стороны (сначала — убийство Хопровых, а потом — убийство Тимофея Дамаскова Макаром Нагульновым…) Для писателей — отдельно обращаю внимание: вдумайтесь в фамилии — Нагульнов и Дамасков. Первая идет от распутной бабы, «нагулявшей» плод, вторая — от Дамаскина, святого, которому за веру отрезали кисть руки, а она после усердных молитв — обратно приросла!
Но, по пословице «Что положено Юпитеру — не положено быку», тем более молодому неучу, юного сочинителя тут же, в точности, как бычка — двухлетку, вежливо взналыгивают и отводят в сторонку от уже найденной Гением литературной борозды: тут — ТАБУ, ищи сам…
Надо к тому же сказать, что юную душу творца почему‑то обуревает глуповатая, но тем не менее пленительная химера: а ведь и редакторы, мол, видят жизнь живую точно так же, как и простые смертные, а поэтому им нет никакого резона думать иначе, чем Я! Поэтому даже из чисто нравственных соображений они сделают вид, что не заметили ничего такого в моей рукописи!
Всю жизнь будешь в этом разочаровываться, больно ушибаться и — продолжать тешить себя надеждой… В общем, все повторяется от века: надежды юношей питают…
3.Не претендуя на упоминание в когорте выдающихся литературных имен, тем не менее расскажу о некоторых ярких подробностях собственной литературной биографии — хотя бы потому, что она литературная. Да и материалом литературы, как правило, является судьба рядового человека.
…Освободившись из лагеря в 1946 году и малость обустроившись с жильем и работой в управлении нефтеразведочного треста — рабочий поселок Вой — Вож, Коми АССР, — я уже через полгода начал большую повесть о героическом труде нефтяников Севера в период воины с фашистами, под названием «Далеко от фронта». Вышедший в 1948 году и нашумевший роман В. Ажаева «Далеко от Москвы» тут же заставил меня поискать новое название, и поскольку речь у меня шла о геологической разведке нефти, точно вылилось длиннющее, идеологически выверенное словосочетание «Неиссякаемый пласт». Но главного‑то это не касалось, ибо скрытый «заквас» романа, который и мобилизовал мои творческие силенки и возможности, таился отнюдь не в плакатном героическом труде, а в некоторой особенности судеб моих героев — людей, оказавшихся почему‑то в этот период в таежных бараках, на скудном пайке, под произволом не начальства, — нет! — а своего же ворья, вводящего своеобразный «подоходный налог» за «безмятежность сна» и «непропажу валенок и штанов…». Уже тогда просматривалась в жизни глобальная опасность полной «демократии» и «свободы личности»… Судьбы этих людей были изломаны чуть раньше, до войны, так называемыми «социальными бурями», «экономическими сдвигами» и «пятилетками», однако сказывались на их отношениях и теперь…
В 1949 году роман был закончен, переписан ровненьким каллиграфическим почерком в особой амбарной книге (только что не прошнурованной!) и отослан на консультацию в Ленинград, в Союз писателей. Как человек «общественный», а главное, молодой, я полагал, что какая — никакая литературная
консультация мне поможет в доведении рукописи до желаемой кондиции, а затем, может, и до издания книги. Чем черт не шутит!
Результат рецензирования превзошел все мои ожидания. Два писателя — Всеволод Кочетов и Эльмар Грин (свежий лауреат Сталинской премии) — единодушно одобрили рукопись, невзирая на ее «нетоварный» вид, а Кочетов свою рецензию начал с недвусмысленной фразы: «А. Знаменский написал замечательную книгу».
