Виктор Ротов - И в засуху бессмертники цветут... К 80-летию писателя Анатолия Знаменского: Воспоминания
Жизнь волнует всех поголовно, травмируя, а иногда и убивая наиболее слабых; многие стараются уклониться от ударов судьбы или тяжелых впечатлений и поскорее забыть о них, но есть специфическая категория граждан (впрочем, весьма немногочисленная), не только ревностно отбирающая в душу те или иные особенности, взлеты и несообразности бытия, но и старательно фиксирующая их на бумаге или холсте, причем с определенной фокусировкой. Это племя писателей, художников. Да добро бы для себя только, в дневнике или памятной какой‑нибудь тетради, а то ведь стремятся все свое отношение к происходящему и даже к власть предержащим мира сего предать гласности, размножить типографским способом, выставить на всеобщее обозрение в виде книжной продукции. И даже — о, неразумные! — повлиять как‑то на жизненные отношения, защитить слабого, урезонить жестокосердного, устыдить взяточника и т. д. И вот тут‑то их ожидают почти непреодолимые препятствия, а то и опасности.
Читатель несведущий может подумать, что писателя «хватает и не пущает» официальная цензура, правительственный чиновник.
Но это далеко не так. (За 45 лет литературных мучений Азмногогрешный живого цензора ни разу в глаза не видал!) Писателя держит в когтях именно некое читательское мнение о жизни, которое принято считать «общественным» или «спущенным сверху» и т. д. Кроме того, надо еще уточнить, что так называемое «общественное» мнение на поверку не является таковым в широком понимании слова. То, что думают в глубинке крестьяне (колхозники) или рабочий ЗИЛа, КамАЗа, рядовой русский учитель, врач, агроном, ровным счетом никого не интересует и не может входить в пресловутое «общественное мнение» даже как компонент. А формируют и паразитируют на нем не очень широкие, скорее — узкие круги московско — питерской «интеллектуальной» элиты, салоны сановных дам — жен членов Политбюро ЦК, от века изъясняющиеся на французско — нижегородском наречии. Это вполне космополитическая (многонациональная) среда, лишенная каких‑либо корней в народе, а, следовательно, и национального самосознания, зато обуреваемая великой спесью всезнайства и великим тщеславием «богоизбранных» служителей культуры и морали — какой бы она ни была. В РАППе они ревностные хранители идей некоего «пролетарского искусства», хотя до сих пор никто не знает, что это такое; в Союзе писателей — «социалистического реализма» в его крайней, догматической форме, в «Апреле» (некой отпочковавшейся от СП секте «демократов — террористов») — сокрушения того же «соцреализма», которому они и их праотцы пели осанну более пятидесяти лет. У них — свои «патриархи» и «гении», хотя трудно было бы обосновать, скажем, почему какой‑то «Ю. Олеша» или «В. Шкловский» являются таковыми.
Извиваются и модернизируются они, понятно, не только ради должностей и хлеба насущного, для них это — пожизненный престиж, возможность диктовать свои условия. И вырабатываемое ими «общественное мнение» как бы священно и неприкосновенно, как истина в последней инстанции или религиозный догмат. Взирайте, внемлите и трепещите! Ибо в данном случае предупреждение, само
по себе хотя и негласное, но неукоснительное: ослушник немедленно приговаривается, в основном «методом замалчивания», к духовной смерти. Если даже он и пробьется со своими произведениями на страницы изданий, скажем, в силу их неординарности, то сонм присяжных критиков, литературоЕдов, а за ними и преподавателей — филологов будет обходить его имя молчанием, как прокаженного, до конца дней. Если же у отверженного найдется сильный покровитель (как, скажем, у Шолохова в момент публикации 1–го и 3–го томов «Тихого Дона»), то из благороднейших либеральных кругов Москвы и Питера в темные массы будет брошена приторно — ядовитая байка о плагиате, то есть украденной рукописи… А это — как ведро мазута, отмыться трудненько. И, главное, виноватых‑то после не найдешь.
Постоянно разглагольствуя о каких‑то либеральных миражах и доктринах, о «правах личности» и «отмене смертной казни» для убийц, насильников и похитителей детей, по — французски изысканно грассируя, эти люди буквально со сладострастием истязали и сживали со света десятки и сотни талантов, почему‑либо не вписывающихся в их среду и их «регламент». Трагедия Сергея Есенина и его друзей — крестьянских поэтов (Клюева, Панина, Клычкова, Орешина) была не единственным актом их «возмездия», это был только эпизод в череде насилий и убийств. Михаила Булгакова обложили со всех сторон, как волка в облаве, не давали проявить себя ни в прозе, ни в драматургии, ни на службе в театре.
Стараясь вроде «приблизиться к народу», просвещенные деятели РАППа провозгласили лозунг «одемьянивания поэзии», под который никак не подходил самобытный и ершистый Павел Васильев. А чуть стал протестовать — тут же был оклеветан, посажен в тюрьму и расстрелян… Претендуя на высочайший интеллектуализм и, разумеется, на «гуманизм», эта литературная «хевра», с другой стороны, не приняла и интеллектуальной прозы Евг. Замятина, исключительно потому, что он был русский, стеснялся грассировать. И — обрекла на духовную смерть, выезд за границу.
При первых признаках травли в Москве юный автор «Донских рассказов» и «Лазоревой степи» Шолохов сбежал с молодой женой в родные края, в станицу Букановскую, в дом тестя — подальше от всевидящих очей богемы. Уезжая, будто бы сказал в сердцах: «Ну гады! Поеду писать такой романище, что после не угрызете!» Роман‑то написал, но с публикацией сразу же возникли непреодолимые трудности: книгу еще при первой читке сочли «белогвардейской литературой» и швырнули в шкаф отвергнутых графоманских фолиантов на съедение мышам. И если бы не помощь А. Серафимовича (по 1–й книге) и лично В. И. Сталина (по 3–й), то читающая Россия никогда бы не имела «Тихого Дона»…
Смерть Маяковского (самоубийство) была настолько театрализованной, что за нею довольно отчетливо просматривался злодейский сценарий, повлекший за собою преступную и пошлую судебную возню «наследниц» за право творческого и денежного наследия поэта. Но ни пошлость, ни преступность действий и поступков многочисленных ходатаев Лили Брик никогда не отторгали их от всемогущего «культурного» клана Москвы и Питера; наоборот — повысили их престиж, авторитет и рейтинг. Они были — свои, зато «чужого» Дмитрия Фурманова, единственного героя гражданской войны в их «революционной» среде и даже орденоносца, в два счета затравили на заседаниях РАППа и довели до инфаркта в 35 лет. Чистоту своих рядов эта публика сохраняла рьяно, истово.
Лишь иногда, в пору гигантских потрясений, когда всенародная беда ощутимо касалась и их благополучия, какой‑нибудь признанный мэтр и блюститель литературной моды, вояжируя между Москвой и Ташкентом, вдруг снисходил до откровения:
