Теодор Шумовский - Воспоминания арабиста
Здесь представлена небольшая часть наследия Аррани, рисующая общую, но, конечно, неполную картину его творчества. Если когда-нибудь осуществится сводное издание, то история всемирной поэзии пополнится еще одним ярким именем.
Путь Ковалевского
Академик Игнатий Юлианович Крачковский, чьей мыслью в 1930 году основался Арабский кабинет Института востоковедения Академии наук СССР, был зорок — он хорошо знал, кто чего стоит, и соответственно расставлял научные силы. Spiritus movens[57] нашей арабистики на протяжении первых трех советских десятилетий ее развития, он не позволял личным симпатиям и антипатиям подавлять интересы науки, а с другой стороны — сам являлся живым образцом трудолюбия, целеустремленности и моральной высоты. Поэтому с его временем связано большинство серьезных свершений в области изучения нами прошлой и современной арабской культуры. Только такой ученый — с наибольшими знаниями, жизненным опытом и тактом, — чье руководство было неоспоримо фактически и морально и приносило максимальную пользу общему делу, был достоин возглавлять арабистический центр страны, и Крачковский принял на себя полную меру ответственности. Он искал и пестовал энтузиастов, которых нужно было сплотить вокруг идеи создания принципиально самостоятельной школы советской арабистики. И рядом со своим ближайшим помощником в новом учреждении, первостроителем Арабского кабинета Я. С. Виленчиком — автором уникального словаря сиро-палестинского диалекта, — ставил Андрея Петровича Ковалевского, пришедшего в Кабинет несколько позже. Виленчик и Ковалевский — два самых талантливых и квалифицированных сотрудника, костяк нового дела, — пишет он дирекции Института востоковедения в отчете о работе Кабинета за 1939 г. Четырьмя годами ранее письменный отзыв Игнатия Юлиановича гласит, что «совокупность печатных работ Ковалевского делает его достойным степени доктора»; лишь разнообразие тематики, затрудняющее определение области преимущественных интересов, склонило в ту пору чашу весов к диплому кандидата, который, по представлению академика, Ковалевский получил без защиты диссертации.
И эти лестные оценки адресованы человеку, едва переступившему сорокалетний рубеж и не прошедшему спокойной и строгой школы в том славном саду Академа, из которого вышли величайшие русские востоковеды, — в Петроградском университете. Судьба подарила сыну московского инженера лишь два неполных года занятий в Лазаревском институте восточных языков — они прекратились в 1918 г. в связи с ликвидацией этого учреждения. Конечно, общение с такими учителями, как Аттая, Гордлевский и Крымский, не могло пройти бесследно для целеустремленного юноши. Но лишь собственная одаренность и воля позволили ему остаться востоковедом и впоследствии достичь уровня высшей квалификации.
Так ли это, не в плену ли мы у юбилейных слов? (Ковалевскому в эти дни исполнилось бы восемьдесят лет). Вглядимся в последовательные вехи этой жизни.
Вынужденный прервать свое востоковедное образование, Ковалевский в том же 1918 г. поступает в Харьковский университет, который он окончил в 1921 г. по разряду романо-германских литератур. Затем следуют преподавание немецкого и французского языков в средней школе (1921–1922 гг.), аспирантура по истории украинской культуры (1922–1924 гг.), чтение лекций по истории литературы в Харьковском институте народного образования (1924–1926 гг.) при одновременном заведовании издательством, работа в научно-исследовательской кафедре украинской культуры в Институте материальной культуры (Харьков, 1924–1933 гг.). Казалось бы, путь выбран, перспектива очерчена. Однако еще в начале своей деятельности германист и украиновед выступает инициатором создания в Харькове, тогдашней столице Советской Украины, курсов восточных языков, где он возглавил учебную часть. С 1930 по 1933 г. он, одновременно с работой по прямой специальности, научный сотрудник Харьковского Института востоковедения, следующий год застает его на посту старшего библиотекаря восточного отдела библиотеки имени Короленко.
Дилетантство? Широкая, но поверхностная увлеченность? Нет, о востоковедных работах Ковалевского, появляющихся в десятилетие 1925–1935 гг. рядом с его «Историей украинской критики» и «Опытом марксистского исследования „Фата Моргана“ Коцюбинского», — таких работах, как «Амин Рейхани. Исследование творчества», «Просветительская политика в современной египетской школе», «Описание восточных рукописей Харьковского университета», обзор политических событий на арабском Востоке, рецензия на перевод «1001 ночи» М. А. Салье и на изыскания П. К. Жузе по научной терминологии арабов, — строгий и нелицеприятный Игнатий Юлианович Крачковский скажет: «остроумный подход и тщательная проработка материала», «умелая работа по описанию рукописей». Исследование Ковалевского «Политика просвещения современного египетского правительства» характеризуется Игнатием Юлиановичем как «самое полное в европейской литературе». Такую оценку из уст одного из крупнейших ориенталистов нашего века мог получить лишь тот, кто был рожден арабистом и оставался им и тогда, когда основное время ему приходилось посвящать далеким от востоковедения работам.
Арабистические интересы, все более зрелые и отчетливые, настоятельно влекли Ковалевского в Ленинград, где в сени строгой филологической школы Розена и Крачковского его дарование могло раскрыться до конца. В 1934 г. он стал сотрудником Государственного музея этнографии, а через год переступил порог Арабского кабинета Института востоковедения.
Здесь Андрей Петрович сразу взял в свои руки один из самых актуальных участков работы: изучение арабских источников по истории народов СССР. Это — сочинения средневековых географов и путешественников: Масуди, о достоверности данных которого для восточноевропейских территорий Андрей Петрович поставил вопрос впервые в науке, затем Гарнати, Ибрахима ибн Якуба, Абу Дуляфа. Более всего, однако, нового сотрудника увлекла работа над текстом Ибн Фадлана о путешествии из Багдада на Волгу в 921 году, которому он посвятит будущую докторскую диссертацию. Почему? «Среди писателей девятого и десятого веков, писавших о нашей стране, — отмечает он в предисловии к своему исследованию, — нет равного Ибн Фадлану. Его сочинение, отличающееся широтой охвата всего виденного, яркостью описания, соединенной с большой наблюдательностью, живым интересом к вопросам социальных отношений, быта, материальной культуры и верований, привлекало внимание исследователей уже более ста лет тому назад, когда оно было известно лишь в отрывочных выписках… Тем более возросло его значение как исторического источника после получения в 1935 году Академией наук фотографии открытой в Мешхеде рукописи более или менее полного его текста».