Теодор Шумовский - Воспоминания арабиста
И далее:
«Критический перевод сочинения Ибн Фадлана и углубленное его изучение весьма важны также потому, что уже более ста лет богатейший материал его рассказов играет выдающуюся роль в идеологической борьбе, развернувшейся вокруг вопросов этногенеза народов нашей страны и истории их культуры».
В этих словах — весь Ковалевский, ученый-новатор, исходивший из того, что наука — не самоцель, что она призвана служить жизни. Это он в 1948 году, единственный среди арабистов, осмелится сказать о главе дореволюционной арабистической школы перед лицом преданных этой школе подчас до фанатизма: Розен велик, но во многом нам чужд. Книгу, посвященную его памяти, следовало выпустить с расчетом не только на специалистов, но и на широкие круги советских читателей, которым нужно доходчивым языком объяснить всю сложность и противоречивость этой натуры.
* * *Подготовка первого полного (или, как осторожно говорит Ковалевский, «более или менее полного») издания книги Ибн Фадлана о путешествии на Волгу потребовала исключительно скрупулезной работы; достаточно сказать, что перевод 34 страниц арабского текста раскрыт в 1237 примечаниях, ряд которых представляет небольшие самостоятельные этюды. Свои комментарии, сделанные с привлечением большого материала извне, Ковалевский считал основной частью выполненного исследования. Что издатель был хорошо подготовлен к решению поставленной темы, говорит отзыв Крачковского, отмечающий у Андрея Петровича «широту исторической подготовки, умение быстро и самостоятельно ориентироваться в очень сложных вопросах соотношения арабских и других источников». Поэтому не приходится удивляться тому, что выполнение всей работы заняло в общем лишь два года — 1936–1937, ибо полученная из Ирана в 1935 г. рукопись Ибн Фадлана была издана уже в начале 1939 г. Осенью 1944 г., будучи благодаря усилиям Крачковского зачислен в академическую докторантуру, Ковалевский расширяет свою диссертацию за счет привлечения новых материалов, и в 1951 г. она, охарактеризованная Крачковским как «крупное событие» в истории нашей арабистики, приносит своему автору степень доктора исторических наук. Таков был закономерный итог блистательного десятилетия поисков и побед. «Андрей Петрович Ковалевский, — писал Крачковский в 1947 г., — один из наших крупнейших знатоков арабских источников для истории народов СССР и Восточной Европы, который удачно объединяет серьезную арабистическую подготовку с большим тактом историка».
* * *Зрелым арабистом, после почти двадцатилетнего отсутствия, вернулся Ковалевский из Ленинграда, где только что не стало Крачковского, в Харьков. Здесь, в университете, он становится профессором, заведующим кафедрой, заслуженным деятелем науки Советской Украины. Последняя четверть его жизни наполнена лекциями, скрупулезным разбором разных диссертаций и занятиями с аспирантами, которым он передает опыт и вдохновение ученого — то, без чего нельзя жить в науке. Ему приходится выступать в качестве то медиевиста-западника, то универсального востоковеда, однако и оторванный от арабистических столиц, он не перестает быть прежде всего арабистом. Но — «панта рей»;[58] забытый за делами, но неотвратимый, подкрадывается вечер жизни. Дряхлеющее тело начинают осаждать недуги, приходят нарастающие боли и серия операций. Человек, за много лет не утоливший жажды творчества, стоически переносит все испытания и продолжает работу.
Поздней осенью, 29 ноября 1969 года, завершается эта сложная, полная сильным и ровным пламенем жизнь, которой нехватило лишь полутора месяцев, чтобы дойти до 75-летнего рубежа.
* * *В предсмертном письме ко мне Ковалевский писал:
«Дорогой Теодор Адамович!… Вообще-то я не люблю юбилеев, особенно если к тому же сам не сможешь на нем присутствовать и хоть чем-либо отблагодарить друзей, пришедших выразить тебе свои дружеские чувства. А ведь я при нынешнем моем состоянии приехать в Ленинград не смогу! Все же мне кажется, что заседание, которое Вы планируете, может принести ту пользу, что ленинградские товарищи по научной работе узнают на нем о некоторых моих изданиях и подготовленных работах, которые, так сказать, „не доходят“ обычно из так называемой „периферии“… Поэтому я позволю себе прислать Вам в ближайшие дни некоторые материалы, которые будут вполне достаточны для Вашего сообщения в упомянутом заседании.
А именно:
1. „Антология литератур Востока“, ХГУ, 1961 г. Большая книга с переводами с 18 восточных языков и большой моей вводной статьей о востоковедении в Харькове за 200 лет, комментариями и т. д. Об этой книге и ее странной судьбе я напишу Вам впоследствии.
2. Чуваши и булгары по данным Ибн Фадлана. Чебоксары, 1954 г. Книга, имевшая немалое значение для историков Чувашии…
3. Сейчас я усиленно заканчиваю большую работу, начатую еще в 1934 году, „Аль-Масуди о западных славянах и их соседях“… Так вот, иншаллах[59] я все это закончу до конца текущего 1969 года, то об этом можно будет доложить на юбилейном заседании.
Вот, мне бы хотелось, чтобы об этих моих работах стало известно моим коллегам. Что же касается самого „юбилея“, то это, право же, „от лукавого“ и „суета сует“.
На этом кончаю, ибо устал… Сейчас пойду лягу после тяжелой работы по писанию письма.
Желаю Вам здоровья и всех жизненных благ. Привет всем, кто меня помнит в Ленинграде».
Не только в Ленинграде витает образ Андрея Петровича: наука, где бы ни бились преданные ей сердца, навсегда сохранит память о человеке, который бескорыстно и самоотверженно отдал ей все, чем был так щедро наделен сам.
Улица Орбели
Трамваи, идущие на крайний северо-восток Ленинграда, миновав проспект Энгельса, круто сворачивают вправо и начинают подниматься к Политехническому институту. Шеренги старых потемневших зданий все чаще прорывает светлое многометровье свежих корпусов.
— Следующая остановка — улица Орбели!
Два брата Орбели, физиолог и востоковед, имя которых дано бывшей Большой Объездной улице, были выбраны академиками в один и тот же день, 1 июня 1935 года. Леон Абгарович, ученик отца теории условных рефлексов Павлова, работал в Институте экспериментальной медицины, возглавлял Военно-медицинскую академию и Физиологический институт. Иосиф Абгарович, питомец творца яфетической теории Марра, двадцать лет руководил Эрмитажем, а дни свои окончил на посту заведующего ленинградским отделением Института востоковедения.
Он пришел к нам в трудный час, когда уже померкло яркое созвездие старых академиков-ориенталистов, чьи труды принесли отечественной науке всемирную славу, когда остро ощущалась утрата в тяжкую годину войны большой части среднего звена специалистов, когда силами нового поколения советских арабистов и синологов, индологов и японистов нужно было восстановить и развить надломленные традиции большой науки. Иосиф Абгарович отдался решению вставшей перед ним задачи со всей страстностью, которая лежала в основе его характера, со всем энтузиазмом, который был заложен в нем его южной природой. Крохотная комнатка, в которой он работал, являлась оперативным штабом боевых действий. Здесь рассматривались темы первоочередных научных исследований, обсуждались кандидатуры исполнителей и сроки; визировались в печать готовые работы; решались кадровые вопросы; намечались пути систематического повышения ученой квалификации и политической образованности сотрудников; развязывались конфликтные узлы; разрешались финансовые и хозяйственные дела. Заведующий, с утра до вечера окруженный людьми, вникал во все тонкости разнообразных проблем. Опыт организатора науки, приобретенный за долгие годы работы в Эрмитаже, конечно, очень пригодился на новом месте. Академик был во всеоружии, дело постепенно налаживалось, и он молодел, видя все более зримые успехи своего коллектива. Лишь близкие знали, чего стоило ему постоянное напряжение: завершался семидесятый год жизни.
