Михаил Алексеев - Пути-дороги (Солдаты - 2)
-- Раз, два -- взяли!.. Еще... взяли!..
-- Давай, давай, солдаты, поднажми!.. Ну, орлы!.. -- кричал с берега полковник Павлов, подрагивая правым плечом больше обычного. -- Давай!..
Это "давай!", поминутно выкрикиваемое в разных местах, в различных тонах и с разной силой, подхлестывало солдат как кнутом. Они кричали, распаляя друг друга, раззадоривая и подогревая. Те, что стояли на берегу и не желали лезть в воду, вдруг бежали в реку и присоединяли свою силу к усилиям многих и тоже кричали, как позволяла только глотка: "Давай!"
Румыны, преодолевая страх, выходили из своих бункеров и издали с неудержимым любопытством наблюдали за необычайными действиями этих непонятных и удивительных людей. Одни говорили: "Что же это?.. Что же будет теперь?.. Куда они идут?.. Как жить будем?.." Другие -- тихо, с испугом, оглядываясь, не осуждают ли, -- невольно шептали: "Витежь!"*
* Отважные, бравые (рум.).
От реки катился и плескался неумолчный гул. Смех, незлобивая брань, крики "давай, давай!", стук колес -- все это сливалось в какую-то- стройную, торжествующую музыку, наполнявшую сердца странно-беспокойным и вместе с тем добрым чувством к этим барахтавшимся в воде бронзовотелым людям.
Первые машины были вытащены на руках. Но почти на том же самом месте застряла третья, со снарядами в кузове. Она быстро погружалась, засасываемая песчаным дном. Снарядам грозила опасность. Солдаты облепили машину со всех сторон.
-- Взяли!.. И-и-и-ще -- взяли!.. Раз, два -- взяли!.. Бойцы пьянели от собственных криков и усилий. На помощь артиллеристам спешили пехотинцы.
-- Давай! Давай! -- кричали всюду, взвинчивая, возбуждая и взбудораживая себя.
Никита Пилюгин долго не хотел лезть в воду. Он стоял на берегу в нерешительности: под его гимнастеркой был черный смокинг, и Никите не хотелось портить заграничное приобретение. Костюм этот он считал своей собственностью, купленной в стране, где эта самая частная собственность была почти в своем первобытном и первородном виде. Расстегнув ворот гимнастерки и сунув туда руку, Никита с нежностью гладил атласные, иссиня-черные лацканы смокинга. Но крики, подхлестывающий рев, доносившийся от реки, подмывали и Никиту. Он чувствовал, как неудержимая дрожь бежала по всему его телу и ноги готовы были, не спрашиваясь хозяина, понести Пилюгина прямо в этот водоворот борьбы огромного коллектива со стихией. Еще через минуту Никита без всякого сожаления забросил свою покупку в воду. Быстрое течение подхватило ее и понесло. Роскошный смокинг мокрым грачом поплыл по воде, покачиваясь и все уменьшаясь в размере. Снять сапоги и брюки у Никиты не хватило терпения. Прыгая в воде и гогоча от освежающего холода, он достиг застрявшей машины. Найдя свободное место у борта кузова, уперся своим огромным плечом и, выкатывая глаза, гаркнул что есть моченьки:
-- Раз, два -- взяли!!
Десяток молодых глоток поддержали:
-- И-и-и-ще -- взяли!.. Раз, два!..
Никита ощутил, как кузов под его плечом чуть-чуть подался, солдат напряг силы и, испытывая еще никогда не переживаемое им ощущение слитности со всей этой ревущей и хохочущей солдатской массой, закричал буйно и радостно:
-- Братцы!.. Пошла, пошла!! Товарищи, пошла!.. Давай, давай!..
По его лицу текли светлые капли: водяные ли брызги катились, пот ли, или это были слезы -- трудно понять...
Несколько осмелевших румын в черных безрукавках, из-под которых выглядывали белые длинные рубахи, подкатили к берегу огромную замшевшую в сыром подземелье бочку. Один из них сильным ударом вышиб чоп. Вино ударило вверх мощным красным фонтаном. Тот, кто вышибал чон, не успел отбежать, и теперь с его подбородка падали на землю кровяно-рдяные капли.
Солдаты подбегали к бочке и угощались.
Марченко, батальон которого переправлялся в это время, хотел было запретить пиршество, но его остановил прибывший на переправу начальник политотдела.
-- Пусть выпьют по кружечке. Они этого заслужили. Только следи, чтобы не перепивались. А то вон, вижу, тот старикашка уже в третий раз подходит. Твой?
-- Нет, -- охотно отрекся от солдата Марченко, обрадовавшись, что боец действительно не принадлежал к его батальону. -- Из разведроты Забарова! -с удовольствием пояснил лейтенант.
Старикашкой, которого заприметил полковник Демин, был Кузьмич, как известно любивший выпить. На самом деле он не в третий, а в четвертый раз подходил к бочке. На худых, впалых его щеках горел здоровенький румянец. Кузьмич был навеселе. Однако четвертую кружку ему помешал выпить Пинчук. Заметив на ездовом взгляд начальства, Петр Тарасович взял Кузьмича за руку и отвел его к повозке, как неразумное дитя.
-- Стало быть, и выпить нельзя, -- обиделся Кузьмич, произнося эти слова слегка заплетающимся языком. -- Эх, язви тя!..
Солдаты, выпив по кружке, бежали в воду. До позднего вечера над рекой не умолкал шум. Левее переправлялись вброд тяжелые танки. Задрав высоко вверх длинные стволы, словно боясь захлебнуться, они по самые башни погружались в воду. На берег выползали обмытые, блестя высветленными траками, мчались вперед на предельных скоростях, заставляя содрогаться землю.
Пыльные деревья уже бросили в реку свои изломанные, длинные тени. На берегу стало прохладней, а в воде -- теплей. Еще слышнее стали крики, дальше разносил их повлажневший воздух:
-- Раз, два -- взяли! И-и-и-ще -- взяли!
Устроившись на повозке, Камушкин быстро-быстро набрасывал карандашом в свой альбом штрихи будущей картины. Мольбертом ему служила спина Кузьмича, вздремнувшего после трех-то кружек. Пинчук, увлеченный переправой, не мешал им. Лишь в редкие минуты Вася отрывался от альбома. Закидывал назад волосы, остановившимися глазами смотрел в одну точку. Бесстрашная невидимка-мечта уносила его на своих легких крыльях в чудесное сказочное царство, которому нет ни конца ни края, где, куда ни кинь взгляд, синеют одни безграничные дали. Начиналось с малого... Кончится война. Камушкин возьмет свой альбом и отправится в Москву, прямо в студию Грекова. Знаменитые художники посмотрят его рисунки, переглянутся между собой, потом кто-нибудь из них не выдержит, улыбнется и скажет: "Товарищи, перед вами -- талант!" Студия, разумеется, немедленно забирает Камушкина к себе. Он учится, а потом начинает писать одну картину за другой. И что ни картина -- то шедевр. Имя Камушкина мелькает в газетах, художника осаждают репортеры. Он отправляется в длительное путешествие по стране: к колхозникам, на заводы, к полярникам, в воинские гарнизоны.
Долгие годы не появляются его картины. Проходит десять, двадцать лет. Никто, конечно, не подозревает, что художник создает великое полотно, может быть, такое же, как репинские "Запорожцы", а может... а может, и лучше. Через двадцать лет картина заканчивается. Она так велика, что ее нельзя установить в Третьяковке, для нее Советское правительство строит специальное здание, которое с этого момента становится самой притягательной точкой на земном шаре. Мир спешит увидеть еще небывалое творение искусства. Камушкину аплодируют, обнимают его, целуют...
