Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском
Он бежал мне навстречу с букетом васильков и кашки, в шортах от Диора и майке от Кардена, с полевым биноклем на груди. Его густые усы лоснились на солнце, мягкие контактные линзы источали легкое фиолетовое сияние. Золотые колосья пшеницы расступались перед ним и вновь смыкались над его головой.
Таким я запомнила пятилетнего Гену, пока судьба вновь не свела нас вечность спустя в овощном ряду на Сенном рынке. Уши меховой шапки из мускусной крысы болтались до колен, шоколадная дубленка из провинции Корринда (Южная Португалия) ловко сидела на его стройном теле. Геннадий нюхал пучок редиски. Я робко поклонилась.
– Из гнилой капусты невозможно сделать суфле, даже если ты – Геррар, – бормотал он. – Нужны, как минимум, два яйца, вернее два белка, как учит «Larousse Gastronomique».
Я была очарована мягким, глубоким тембром его голоса и настолько осмелела, что задала вопрос:
– Над чем вы сейчас работаете?
– It’s hard to say, – задумчиво ответил он на незнакомом языке. – Меня забавляют и трогают судьбы ведущих актеров театра и кино, оперы и балета, рок– и поп-музыки. Трагедии и водевили тоже не оставляют меня равнодушным. Поэтому я пишу книги. О Жерике, например (лишь много лет спустя, перерыв сотни справочников, я поняла, что речь идет о французском киноактере Жераре Филипе), о Марусе[10], Нюрке[11], и Мишане[12]... Исследование творчества Наташки[13] тоже находится в поле моего зрения. As for jazz, but I... А vrai dire, I would never bother myself...
– Не надо – взмолилась я, страшась заглянуть в его дробный психологический мир...
Но Шмаков продолжал долго и тепло о себе говорить...
– Вообще-то я специалист по фигурному катанью и роялю (все, что до Баха – Бузони) – горько сказал он. – Но разве выразишь себя в этом пошлом мире?
И я испугалась, что любая система – хоть тоталитаризм, хоть демократия – может искалечить жизнь гения.
...Он добр, чуток, деликатен. Но не глух и к звукам своего собственного мира. Он раним, но агрессивен, что не мешает ему быть аскетичным и в то же время не чураться радостей жизни. Он бескорыстен и артистичен. Он фундаментально образован. Возможно, он написал бы «Преступление и наказание», а также «Лолиту», если бы они не были, к счастью, написаны до него.
Он чуть-чуть сентиментален и ребячлив, но сколько шарма и очарования в его инфантильности. Многие его любят, но еще больше боятся. И совершенно напрасно, ибо он светел и расточает ласку.
Я горжусь, что живу в одном с ним столетии.
* * *При всех перечисленных качествах Шмаков был не честолюбив и не тщеславен. Вернее, он был очень даже тщеславен, но... «на домашнем уровне». Ему было важно царить за столом, огорошить, прогреметь, сверкнуть, блеснуть и улететь....
У него действительно было множество разнообразных талантов. Например, кухня. Гена был кулинаром милостью Божьей. При этом он никаких школ не кончал, и даже пренебрегал рецептами. Он был гениальным импровизатором, виртуозом, гастрономическим Паганини.
Вот как писал о Генином таланте его с Бродским близкий приятель Саша Сумеркин, один из переводчиков Бродского, переведший на русский язык «О скорби и разуме».
...Истинно безбрежным был его дар кулинарный... Нужен Гоголь, чтобы описать пиры, которые он нам устраивал... Ужины у Шмакова были воплощением самых невероятных гастрономических фантазий, сопровождавшимся неземным пением его любимых примадонн.
Бродский в книжке Волкова «Диалоги с Иосифом Бродским» тоже вспоминает о шмаковском волшебном даре:
...Шмаков, как вы знаете, был совершенно феноменальным кулинаром... Я второго такого волшебника в этой области не знал...
А вот в творческой сфере Шмаков себя реализовал далеко не полностью. Он не стал ни большим поэтом или прозаиком, ни великим критиком, ни переводчиком суперкласса... А мог бы. Бог одарил его очень щедро. Но, вероятно, главным его талантом был талант жить, и жил он как бенгальский огонь: ярко и скоротечно.
Думая о Гене, я вспоминаю печальный фильм Отара Иоселиани «Жил певчий дрозд».
Своей карьерой Шмаков совершенно не был озабочен. Вернее, он много чего сделал, чтобы она не состоялась.
В Америке, как, впрочем, и во все мире, связи решают все. Благодаря Либерманам, речь о которых впереди, у Шмакова появились связи, которые простым смертным даже присниться не могут. Он был накоротке с мировыми знаменитостями – писателями, издателями, критиками, кинозвездами, театральными режиссерами и политическими деятелями. Я не раз бывала свидетельницей, как кто-нибудь из «очень полезных» либермановских гостей, уходя, протягивал Шмакову визитную карточку с предложением позвонить, вместе позавтракать и поговорить о делах. На Генкином лице появлялось выражение «Ну и на кой мне это?».
Любой полезной встрече он предпочитал своих друзей. Не было для него большего удовольствия, чем выпить, почитать стихи и потрепаться (он употреблял более сочный глагол) с Барышниковым и Бродским.
Его неожиданные налеты на Бостон были праздником для нас и наших друзей. Поставив в передней дорожную сумку (но не снимая дубленки), Гена говорил: «Пошли за мясом, сегодня будут пельмени... Кого позовем, решим по дороге».
И мы неслись в магазин органических и экзотических продуктов под названием «Bread and Circus» («Хлеб и Зрелища»). Там Гена требовал демонстрации различных кусков мяса, придирчиво рассматривал, сомневался, качал головой, и вдруг лицо его озарялось нездешним светом – он нашел тот единственный, желанный...
Решив, кого звать, и сделав нужные звонки, мы усаживались в кухне за стол и начинали лепить.
Сперва обменивались новостями и впечатлениями о фильмах и спектаклях, потом Гена, который постоянно был в кого-то влюблен, водил меня по лабиринту своих противоречивых чувств, потом мы сплетничали, выкладывая друг другу свои и чужие тайны, потом читали стихи.
Получалось примерно четыреста тающих во рту, божественных пельменей, поглощая которые можно было явственно слышать музыку небесных сфер.
...Шмаков оказался на Западе, женившись на американке, присланной из Нью-Йорка его друзьями. Не имея в организме ни капли еврейской крови, он не мог выехать по израильской визе.
Салли Джонсон, двадцатипятилетней журналистке, за вывоз Шмакова были обещаны норковая шуба и 5000 долларов. При этом ее предупредили, что брак строго фиктивный, так как жених дамами не интересуется.
К этому времени Гена был уже разведен и жил «по друзьям», в том числе и у нас. Он попросил разрешения привезти невесту из аэропорта прямо к нам, угостить ужином и светской беседой, после чего он oтведет ее в «Асторию».
Мисс Салли Джонсон оказалась миловидной, очень симпатичной барышней, но проблемы начались уже через два дня. Салька без памяти влюбилась в Генку и заявила, что не хочет ни денег, ни шубы, но чтоб замужество было настоящим. Шмаков боялся оставаться с ней наедине. Она то плакала на моем плече, то, будучи оптимистичной янки, не оставляла надежды, что в один прекрасный день... Я ее не разочаровывала.
