Людмила Штерн - Поэт без пьедестала: Воспоминания об Иосифе Бродском
Это восьмистишие – одно из самых поздних его стихотворений – убедительно доказывают, что Бродский до конца своей жизни остро интересовался событиями, происходившими в Земле Израильской.
...Вернемся к нашему с Иосифом разговору о поездке в Израиль и моих тщетных попытках уговорить его.
В китайских ресторанах вместе со счетом подают «fortune cookie», хрустящее печенье. Внутри каждой печеньины спрятана записка с предсказанием будущего. Бродскому попалась записка: «Удача в далекой поездке».
– Видишь? – сказала я. – А ты проявляешь неуместное упрямство, – (тоже фраза из нашего лексикона).
Он помолчал, и вдруг очень серьезно сказал:
– Знаешь, Киса, я боюсь... Боюсь, что в сегодняшнем Израиле мне не понравится. Я бы лучше в Сирию съездил.
Отношение Бродского к «своему еврейству» было довольно сложным. Как-то мы проводили уикенд на даче у Алекса и Татьяны Либерман. (О них я расскажу дальше.) Приехал и Бродский. Каждую неделю Алекс привозил для Татьяны целый баул видеофильмов, и среди них много русских.
Но в тот вечер, после ужина, мы смотрели вполне американский фильм, а именно картину Вуди Аллена «Анни Холл». Это один из лучших его фильмов. В нем рассказывается о двух нью-йоркских интеллектуалах. Герой – его играет Вуди Аллен – вздрюченный, неврастеничный еврей родом из Бруклина. В его душе постоянно происходит борьба между манией величия и комплексом неполноценности. Героиня – ее играет Дайана Китон – англо-саксонка «голубых кровей», наивная, доверчивая, как бы застенчивая, но вполне знающая себе цену.
Между героями происходит бурный роман. Он безумно в нее влюблен, безумно ревнует и безумно мучает. То есть все – безумно. Они не могут жить ни друг с другом, ни друг без друга. Ни вместе, ни врозь...
В фильме есть смешная сцена: герой приходит в гости к родным героини и разглагольствует за столом, стараясь им понравиться. Он рассказывает что-то «авангардное», значительно превышающее их интеллектуальные возможности, и ее мама с теткой не в состоянии вникнуть в смысл его слов. Тем не менее, глядя на этого рафинированного манхэттенского интеллектуала, они «видят» его с пейсами, в ермолке, окруженного бруклинской родней. То есть каким бы умным, талантливым, блестящим и успешным он ни был – в их сознании он есть и будет провинциальным, местечковым евреем...
После фильма, как всегда, происходил обмен мнениями. Иосиф хлебнул коньяку, потянулся и небрежно сказал: «Well... распространенная комбинация – dirty Jew и белая женщина... Абсолютно мой случай...»
Все оцепенели. Первым нашелся Алекс. «Да и мой тоже, правда, Буби?» – засмеялся он и погладил Татьяну по плечу.
Поскольку этот разговор происходил до знакомства с Марией, Иосиф, скорее всего, имел в виду Марину Басманову и отношение к нему ее семьи.
Мария вошла в его жизнь позже и явилась то ли подтверждением, то ли опровержением этой самоуничижительной теории.
Мне кажется, что у Бродского, выросшего в антисемитской стране, был инфантильный страх, что его могут отождествить с распространенным стереотипом еврея, исторически сложившимся в умах, глазах и душах «белых аристократов».
Только евреи знают, как неуютно было быть евреем в Советском Союзе. Насыщенный антисемитизмом воздух способствовал появлению в советских евреях двух противоположных феноменов. Одних гордость и национальное самосознание толкали в сторону еще большей «евреизации». Они стали изучать иврит и Тору и справлять – насколько это было безопасно – религиозные обряды. Другие – и таких было большинство – пытались от еврейства откреститься... Например, поменять фамилию и записаться в паспорте русским (что возможно, если один из родителей русский).
В царской России в паспорте вместо графы «национальность» была графа «вероисповедание». Таким образом, евреями назывались люди, исповедующие иудаизм. Как только они крестились, то становились православными, лютеранами, католиками – в зависимости от выбранного вероисповедания. Моего отца, например, крестили в младенчестве в лютеранскую веру, о чем имелись соответствующие документы.
В СССР, да и теперь в России, еврей мог и может выбрать любую веру, но пятый пункт в его паспорте всегда будет гласить «еврей». Он остается евреем и в глазах окружающих, и в своих собственных глазах.
Когда Бродскому задавали прямой вопрос, еврей ли он, он отвечал: «Еврей», потому что евреями были его родители. Он, как и Советское государство, считал, что это достаточное основание, чтобы считаться евреем.
В СССР и в России «лица еврейской национальности», даже безо всякой религиозной ориентации, часто с «благополучным» пятым пунктом в паспорте, определяются по другим признакам: по имени и фамилии, картавости («блуждает выговор еврейский»), цвету и кудрявости волос и... «крючковатости» носа, то есть их «бьют по морде, а не по паспорту».
(Кстати, однажды я задала Бродскому лингвистический вопрос: почему принято говорить «жидовская морда» и «китайская рожа», а не, наоборот, «жидовская рожа» и «китайская морда»? Вопрос застал Иосифа врасплох.)
Итак, этнически Иосиф Бродский – чистокровный еврей. Как и многие друзья его юности. В нашей компании чистокровными «неевреями» были только Дима Бобышев и Миша Петров. А ближайшими друзьями «взрослого» Иосифа стали великороссы Барышников и Шмаков.
Во время одной задушевной беседы лет тридцать тому назад один из наших приятелей заявил, что в любом русском человеке заложен ген антисемитизма. Мы всполошились и потребовали от Миши Петрова откровенного признания, не является ли он тайным антисемитом. Миша твердо сказал: «Да, ребята, являюсь. Я – убежденный антисемит по отношению к мужчинам – евреям и не евреям».
На самом деле никто из наших русских друзей не был антисемитом и большинство евреев не были настоящими евреями. И никто из нас не стал бы, если бы родина постоянно, в той или иной форме, нам об этом не напоминала.
Мы выросли в русском языке, русской культуре, русской литературе и русских традициях... Мы обожали русскую природу, русскую зиму и русскую осень, русскую водку, селедку с картошкой и русский «хлеб, что в печь для нас садится». Как написал мне в своем итальянском письме Бродский, «...у русского человека, хотя и еврейца, конечно, склонность полюбить чего-нибудь с первого взгляда на всю жизнь...»
И прежде всего это относилось к России.
Мы с Витей Штерном оба евреи, но относились к своему еврейству совершенно по-разному.
Моя семья представляла собой религиозный калейдоскоп. Мама – атеистка, папа – верующий, лютеранин. Меня с двух лет воспитывала няня Нуля в жестких рамках православия. Каждый вечер я должна была, стоя на коленях, трижды повторить «Отче наш», «Царю небесный, Утешителю» и «Богородице, Дево, радуйся». Я норовила сжулить, ныряла в кровать, когда она выходила из комнаты, и притворялась спящей, когда она возвращалась. Нуля безжалостно срывала с меня одеяло и сгоняла с постели ловким ударом швабры по попе.
