Герман Раушнинг - Говорит Гитлер. Зверь из бездны
И Гитлер интуитивно чувствовал, что его буржуазные оппоненты не способны принимать решения. Но вначале он вовсе не производил впечатления победителя. С опухшим, перекошенным лицом сидел он напротив меня, когда я делал ему свой доклад. Его глаза погасли, он не смотрел на меня. У меня было такое впечатление, что он меня не слушает. Но затем, несколько раз переспросив меня, он все же вынес решение, вполне согласовывавшееся с моими предложениями. Во время приема меня не оставляло ощущение, что в его душе борются омерзение, скука и презрение, и что его мысли витают где-то далеко.
Уже попрощавшись с нами, он окликнул меня и Форстера. "Погодите, Раушнинг, — сказал он, будто проснувшись, неожиданно бодрым голосом, — и вы, Форстер. Я хотел бы задать вам еще пару вопросов".
Я был весьма заинтригован, что же он имеет в виду. Но вскоре оказалось, что он просто не хотел оставаться в одиночестве.
"Расскажите, как дела в Данциге, как вы разобрались с безработицей, как идет строительство автотрассы, договорились ли вы с поляками?" Форстер опередил меня с ответом и принялся самодовольно докладывать обо всем, чего мы достигли и чего могли бы достичь, если бы не валютные затруднения. Гитлер попытался показать свою заинтересованность, задав несколько вопросов. Но я заметил, что он совсем не слушает. Его глаза были лишены выражения и устремлены куда-то вдаль. Потом он уставился в пол.
Форстер закончил отвечать на его вопрос. Никакой реакции не последовало. Повисла пауза.
Гитлер встал и принялся ходить взад-вперед по своему кабинету. С некоторых пор это был просторный новый зал с гобеленами и живописью на стенах. Письменный стол стоял в углу. Входная дверь находилась довольно далеко от него. Гитлер ходил от двери к столу, заложив руки за спину.
Я слышал, что после кровавых событий он не мог спать больше часа в сутки. По ночам он беспокойно блуждал по всему зданию. Снотворное ему не помогало — или он не принимал его вовсе, боясь, что его отравят. Его короткий сон прерывался истерическими рыданиями. Его мучила рвота. Его знобило, он кутался в одеяла и сидел в кресле. Он думал, что его отравили. Иногда он требовал включить весь свет и собрать много, очень много людей — но тут же опять не хотел никого видеть; он боялся даже своих ближайших соратников. Единственный, кого он терпел возле себя, был Гесс. К Буху, запятнавшему себя кровью, Гитлер испытывал настоящее омерзение. Но он не решался выказывать это чувство. Он боялся этого человека. Ходили слухи, будто в последний момент у Гитлера отказали нервы. Будто бы все произошло без его ведома, его имя просто послу жило прикрытием. Будто бы он долго не знал всей ужасной правды и до сих пор не знает истинного масштаба казней.
"Я встал на путь стопроцентного соблюдения законности, и никто не собьет меня с этого пути, — так Гитлер начал свое оправдание. — Все упреки, предъявленные мне, все трудности, стоящие перед нами, я предчувствовал раньше всех моих услужливых скептиков и принял их в расчет. Никакое развитие событий не застанет меня врасплох. С непоколебимой уверенностью я и впредь буду идти к великой цели нашей революции. Мне не нужны всякие там критики, которые выдают собственную лень и распущенность за закономерные недочеты нашего развития. Это люди, которым доставляет удовольствие ежедневно пересчитывать мне на пальцах наши промахи и затруднения, неизбежные в начале любого большого дела. Не лучше ли было бы этим идиотам, вместо того, чтобы подчеркивать все плохое, заострить свое внимание на положительных сторонах нашей великой работы? По крайней мере, это прибавило бы бодрости и им и мне. Как будто я не знаю, что власть еще не в наших руках!
Но МОЯ воля решает все! И тот, кто не следует моим распоряжениям, будет уничтожен. Не тогда, когда его непокорность уже станет явной и общеизвестной, но тогда, когда я только заподозрю его в неповиновении. Я иду своим путем, безошибочно и непоколебимо."
Гитлер очень долго извергал подобные пустые фразы из себя. Вдруг его голос сорвался. "Старик" одной ногой в могиле, а эти бандиты создают мне проблемы! — возмутился он. — В момент, когда вот-вот придется решать, кто же будет преемником рейхспрезидента — я или кто-нибудь из этой шайки реакционеров! За одну лишь эту глупость они уже заслужили расстрела. А ведь я много раз повторял им: только неразрывное единство воли способно принести удачу нашему отчаянному предприятию. Кто покинет строй, будет расстрелян! Ведь я же умолял этих людей; десятки, сотни раз говорил им: послушайте меня. Сейчас, когда все идет к тому, что партия сомкнет ряды и приобретет единую волю, мне все еще приходится слышать от реакционеров, будто я не умею поддерживать порядок и дисциплину в собственном доме. Я еще должен сносить обвинения в том, что моя партия — очаг строптивости, хуже коммунистов! Я должен допустить, чтобы меня упрекали, будто сейчас все хуже, чем при Брюнинге и Папене! Чтобы они ставили ультиматумы! Эти трусы и жалкие создания! — завопил он. — И кому? Мне! Мне!"
"Но они ошибаются, — продолжал он, успокоившись, — они полагают, что наступили мои последние дни, но это не так. Они ошибаются, все до единого. Они недооценивают меня. Ведь я вышел из низов, из подонков общества, я не имею образования, я не умею вести себя так, как угодно их птичьим мозгам. Если бы я был одним из них, то я был бы великим человеком — уже сегодня. Но мне не нужно, чтобы они непременно подтвердили мое историческое величие. Строптивость моих штурмовиков лишила меня многих козырей. Но у меня еще кое-что осталось. И я не привык медлить с принятием мер, если у меня что-то не ладится. Эти люди думают "честно" добраться до власти. Но у них ничего не получится. Они не смогут обойти меня, когда "старик" умрет. Они хотят поставить на его место регента — известно, какого. Но для этого им нужно мое согласие. А я им его НЕ дам. Народ не испытывает потребности в монархии Гогенцоллернов. Только я могу внушить массам, что монархия необходима. Только МНЕ они поверят. Но я НЕ стану этого делать. Это просто не приходит им в голову, этим жалким зазнайкам, этим чиновничьим и служилым душонкам. Вы заметили, как они дрожат, когда им приходится беседовать со мной лицом к лицу? Я не укладываюсь в их концепцию. Они думали, что я не решусь, что я слишком труслив. Они уже видели, что я попался в их сети. Они считали что я — всего лишь орудие в их руках, и насмехались за моей спиной: у него, мол, больше нет никакой власти. Они полагали, что я потерял свою партию. Я долго смотрел на это — и наконец ударил их по рукам, так что они надолго запомнили этот удар. Все, что я потерял из-за суда над штурмовиками, я наверстаю во время процесса над этими светскими шулерами и профессиональными игроками — я имею в виду Шлейхера и его шайку.
