Ирина Гуро - Ранний свет зимою
Заглянешь в оконце, а там седая метель засыпает дороги, путает пути…
Ты жил, как маленький зверек. Радовался куску хлеба, когда был голоден, и рваной пахучей овчине, когда нетопленой стояла изба. И не сразу заметил, что нужда хозяйствует в доме: раскидала скарб, выгнала из стайки корову, матери спину согнула, отцу голову засеребрила. И привела с собой смерть — схоронили меньшеньких: брата, сестренку.
Ты не понимал, почему так печально смотрит на тебя мать, почему так нежно шепчет: «Кровиночка моя, что тебя ожидает?!»
Проносились вьюги над ветхой избенкой, проносились года… Как-то утром постучался ты в дядину хибарку на окраине города. Вышел дядя, удивился и сказал: «Да ты и не вырос, брат, вовсе! Как был «от горшка два вершка», так и остался!». И на следующий день свел племянника к знакомому слесарю — в учение.
Как ты вырос, как отыскал товарищей, как нашел свой путь? Много врагов у царя! Вот и Кеша Аксенов среди них…
Ты идешь ночью по городу и несешь людям удивительную весть. Другая жизнь ждет вас, люди! Соединяйтесь, люди труда! Кто сильнее нас, если мы все вместе!
А счастлив ли ты, Кеша Аксенов? Да! Почему же ты счастлив? Разве жизнь твоя стала легче? Разве не поблекли от слез синие глаза матери и не вырос на погосте крест на могиле отца?.. Ты нашел цель жизни. Ты узнал свою силу. В борьбе за счастье народа — и твое счастье, Иннокентий Аксенов!..
Луна блуждала в небе. То скользила по краю облака, то вовсе пряталась. Тени домов и заборов то появлялись, то исчезали. Все выглядело непривычным, таинственным. Рабочая окраина спала. Нигде ни огонька. В дальнем дворе залаяла собака, глухо, словно во сне. Улицы казались длиннее, чем обычно. Пока дойдешь до угла, десять раз замрет сердце. И жутко и весело. И все тоньше становится пачка прокламаций…
Кеша вышел к товарной станции. Робость его прошла. Жаль было только, что кончается эта необыкновенная ночь.
В лунном сеете мерцало стекло квадратного окошечка багажной кассы. Над ним висело расписание поездов. Кеша огляделся — никого. Он стал на перила у кассы, наклеил листок на расписание и вдруг едва не свалился с перил. Кто-то ухватил его за ногу. Он услышал тонкий, перепуганный и до странности знакомый голос:
— Сюда! Караул!.. Бунтовщик листки клеит! Держи, братцы!
У крикуна не хватало силы стащить Кешу вниз. Кеша размахнулся свободной ногой и что было силы ударил незнакомца. Тот закричал громче.
Кеша напрягся, вырвал наконец ногу из цепких рук и спрыгнул с перил, едва не свалив с ног подбежавшего бородача в кожаном фартуке. Рабочие, сбежавшиеся на крик, сразу же замкнули Кешу в круг. Теперь он увидел и сразу узнал маленького человека в пальто с потертым бархатным воротником. Человек пытался пробиться в середину толпы, отчаянно крича:
— Держите его! Он клеил! Я сам видел! Держите бунтовщика!
Бородач шагнул к нему:
— Чего верещишь? Где бунтовщик? Тут одни наши, дорожные… Спьяну померещилось, что ли?
Человечек, пытаясь объяснить бородачу, как было дело, кричал, но тот, не слушая, твердил свое:
— А личность, личность-то его приметил?.. Ах, темно?.. Ну, раз не приметил, о чем и говорить-то…
— Проваливай, пока цел! — закричали из толпы.
— Да это же Удавихин! — раздался голос Фоменко и будто даже радость прозвучала в нем.
Костя двинулся на Удавихина, не тот уже бежал вдоль стены, подобрав полы пальто и петляя, как заяц.
— Засвети огонь — почитаем! — приказал бородач.
«Сегодня, в день Первого мая, мы, русские рабочие, должны требовать восьмичасовой рабочий день, свободу слова, собраний…» — медленно читал человек в кожаном фартуке.
Костя Фоменко светил ему, высоко держа горящую просмоленную паклю на проволоке.
Это было последнее, что услышал Кеша, покидая товарную станцию.
…Иван Иванович Бочаров начал расклейку прокламаций позже своих товарищей. Не торопясь шел он по улице в своем новом драповом пальто и суконной теплой фуражке с лакированным козырьком. Покуривал, следил за медленным течением облаков. Они были темные, рваные.
«К непогоде», — решил Иван Иванович.
На углу Амурской неожиданно вынырнула из переулка широкая фигура в серой шинели. Бочаров, так же не спеша, продолжал свой путь. Теперь ясно видно было усатое лицо с мясистым носом — околоточный Стуколов собственной персоной! Иван Иванович остановился, всплеснув руками:
— Капитон Данилович! Какими судьбами!
Знакомство это Иван Иванович свел давно, на всякий случай. Сделал Стуколову видимо-невидимо рамочек для семейных фотографий. Денег не взял, а сказал: «Для почину».
Околоточный пригляделся:
— А… нижайшее! Вы чего это в полуночники записались? Мы — по делам службы. А вы не на свидание ли… хе-хе — с дамским полом?
— Устарел-с, Капитон Данилович. Я, Капитон Данилович, давно это местечко присматриваю. Хожу вот и наблюдаю. И с той стороны, и с этой. В мечтах-с.
— А что ж вы наблюдаете, Иван Иванович? — спросил околоточный, озираясь по сторонам и ничего не обнаруживая, кроме нескольких чахлых деревцев посреди пустыря.
Иван Иванович таинственно поманил околоточного пальцем:
— Извольте видеть. Соображаю я поставить на этом месте приличного вида оградку. Дабы течение публики происходило не в сутолоке, как попало, а по положению: туда и обратно вдоль упомянутой оградки… Случится их превосходительству проехать здесь, взглянут они — одно удовольствие! И обратно же мне польза: заказ от города.
— Гм! — произнес Стуколов, не успев придумать ничего в ответ. Про себя же отметил: «Голова! Полезнейший человек!»
И тут же решил заказать Бочарову резной иконостас, они поговорили еще немного, покурили.
— Ну, я восвояси, — зевая и крестя рот, заметил мастер.
— С богом! Так я навещу вас вскорости.
— Милости просим! — Бочаров приподнял фуражку и не спеша пошел прочь.
Но, пройдя шагов тридцать, он остановился. Вся повадка его изменилась: движения стали быстрыми, точными, на лице появилось то сосредоточенное выражение, с которым старый мастер всегда приступал к важной и знакомой ему работе. Он деловито огляделся. Направо стояла круглая тумба для афиш, налево — казенного вида здание. Высокое крыльцо с четырьмя столбиками напоминало катафалк. Большая аляповатая вывеска тускло светилась золотыми буквами: «Восточно-сибирское общество»… Бочаров пробормотал: «А… воры сибирские, обиралы, торопыги…» Он бросил окурок, затоптал его и принялся за дело.
Эскадрон располагался на самом яру, где ветер трепал редкий осинник. Добротная ограда окружала постройки: казармы, кухни, конюшни, У ворот стояла полосатая будка часового.
